примерещилось, поскольку у нее отродясь ничего похожего не было, да и не стала бы она напяливать темный жакет в такой жаркий день; однако Ван это свое изначальное впечатление от нее сохранил до конца.
Лет десять назад, перед самым его четырехлетием или сразу за ним, несколькими днями раньше возвращения матери после долгого пребывания в санатории, «тетя» Марина перехватила Вана в публичном парке, где в огромной клетке жили фазаны. Отправив няньку поискать себе какое-нибудь занятие, она потащила его к киоску у самой раковины оркестра, купила ему изумрудную палочку мятного леденца и сказала, что, если бы его отец пожелал, она могла бы стать его мамой и что нельзя кормить птичек без разрешения леди Амхерст, так он ее, во всяком случае, понял.
Теперь они пили чай в мило обставленном уголку аскетичной в остальном главной залы, из которой прорастала парадная лестница. Они сидели на штофных стульях вокруг милого столика. Черный жакет Ады и розово-желто-синий букетик, составленный ею из ветрениц, чистотела и водосбора, лежали на дубовом табурете. Песик получил сегодня много – против обычного – кусочков булки. Прайс, скорбный старый слуга, подавший сливки к землянике, напомнил Вану его учителя истории «Джиджи» Джоунза.
– Он напоминает моего учителя истории, – сказал Ван, когда слуга отошел.
– Я когда-то обожала историю, – сказала Марина. – Обожала воображать себя всякими знаменитыми женщинами. У тебя на блюдце божья коровка, Иван. Особенно знаменитыми красавицами – второй женой Линкольна или королевой Жозефиной.
– Да, я заметил, прекрасная работа. У нас дома такой же сервиз.
– Сливок? Надеюсь, ты говоришь по-русски? – спросила Марина, наливая ему чаю.
– Неохотно, но совершенно свободно, – слегка улыбнувшись, ответил Ван. – Да, побольше сливок и три ложки сахару.
– Мы с Адой разделяем твои экстравагантные вкусы. А вот Достоевский любил чай с малиновым вареньем.
– Пах! – выдохнула Ада.
Довольно приличный портрет Марины кисти Тресхама, висевший прямо над ней на стене, изображал ее в эффектной шляпе, в которой она лет десять назад репетировала «Сцену охоты» – широкие романтические поля, радужное крыло и большой, серебристый в черных полосках, клонящийся султан; и Ван, припомнив клетку в парке и мать, сидевшую тогда в какой-то собственной клетке, испытал странное ощущение тайны, как если бы толкователи его судьбы вступили в келейный сговор. Лицо Марины было ныне подкрашено в подражание ее прежнему облику, но мода переменилась, рисунок на ситцевом платье стал простонародно безыскусен, русые локоны обесцветились и уже не спадали на виски, ничто в ее убранстве и украшениях не отзывалось ни взмахом наездницкого хлыста на портрете, ни правильностью узора на блистающем плюмаже, переданного Тресхамом с мастерством орнитолога.
От этого первого чаепития в памяти осталось немногое. Он приметил уловку Ады, прятавшей ногти, сжимая кулак или протягивая руку за бисквитом ладонью вверх. Все, что говорила мать, казалось ей скучным и неуместным, и, когда та принялась рассказывать о Тарне, иначе Новом Водоеме, Ван обнаружил, что Ада уже не сидит с ним рядом, но стоит спиной к столу у распахнутого окна, а рядом с нею стоит на стуле и поверх неловко скошенных передних лап тоже смотрит в парк узкий в талии песик, у которого Ада доверительным шепотком выспрашивает, что он там унюхал.
– Тарн виден из окна библиотечной, – сказала Марина. – Погодя Ада тебе покажет весь дом. Ада? (Она произносила это имя на русский манер – с двумя густыми, темными «а» – выходило похоже на английское ardor.[25])
– Отсюда тоже видать, вон он блестит, – сказала Ада, оборачиваясь и pollice verso предъявляя вид Вану, который поставил чашку, вытер губы маленькой расшитой салфеткой и, втиснув ее в карман штанов, подошел к темноволосой, белорукой девочке. Когда он согнулся над ней (Ван был выше ростом на три дюйма, эта разница еще удвоилась ко дню ее венчания по православному обряду, когда тень его, стоя сзади, держала над нею венец), она отвела голову, чтобы он смог наклонить свою под нужным углом, и волосами коснулась его шеи. В первых Вановых снах о ней повтор этого прикосновения, такого легкого и недолгого, неизменно одолевал выносливость спящего и, словно воздетый в начале сражения меч, служил сигналом к неистовому и жгучему извержению.
– Чай допей, сокровище мое, – позвала Марина.
Погодя, как и обещала Марина, дети пошли наверх. «Отчего это лестница так отчаянно скрипит, когда по ней поднимаются двое детей?» – думала она, глядя на балюстраду, вдоль которой, поразительно схоже вспархивая и скользя – будто брат и сестра на первом уроке танцев, – продвигались две левых кисти. «В конце концов, мы с ней были двойняшками, и все это знают». Еще один мерный взмах, она впереди, он сзади, и дети одолели две последних ступеньки, и лестница смолкла. «Старомодные страхи», – сказала Марина.
6
Ада показала стеснительному гостю огромную библиотеку на втором этаже, гордость Ардиса и ее любимое «пастбище», на которое мать ее никогда не заглядывала (довольствуясь собственным, хранившимся у нее в будуаре собранием «Тысяча и Одна Лучшая Пьеса») и которого Красный Вин, человек впечатлительный и чрезвычайно трусливый, сторонился из опаски нарваться на призрак отца, умершего здесь от удара, – к тому же он полагал, что ничто так не угнетает, как скопление трудов незапамятных авторов, – не возбраняя, впрочем, случайному гостю дивиться высоте книжных шкапов библиотеки и приземистости ее стеклянных шкафчиков, темени картин и бледности бюстов, десятку резных ореховых кресел и двум благородным столам с инкрустациями черного дерева. В косом луче ученого солнца лежал на пюпитре ботанический атлас, раскрытый на цветной гравюре с изображением орхидей. В нише под цельным окном, открывавшим щедрый вид на банальный парк и рукотворное озеро, помещалось подобие покрытого черным бархатом
