рисунок, пожалуйста, господин Вин. Нет, господин Вин не поразмыслит. Пусть Сконки (одностороннее прозвище) утешится гордой мыслью, что он и счастливый владелец рисунка – единственные, кто доныне любовался им en connaissance de cause. Рисунок вернулся в свою особливую оболочку, но после четвертой стопочки коньячку д’О. попросил дозволения в последний раз взглянуть на него. Оба были малость под мухой, и Демон втайне прикидывал, не упомянуть ли ему о довольно банальном сходстве этой райской девы с молодой актрисой, которую гость, без сомнения, видел в «Евгении и Ларе» или в «Леноре Воронской» (жестоко изруганных молодым и «непростительно неподкупным» критиком), стоит, не стоит? Не стоит: в сущности, все эти нимфы на одно лицо – следствие их стихийной прозрачности, ибо в чем уподоблены юные лона вод, как не в журчаньи невинности и в ложных зароках зеркал, вот она, моя шляпа, его постарей, но шляпник у нас один, лондонской.
Назавтра Демон пил в своем любимом отеле чай в обществе дамы из Богемии, которой ни до того, ни после никогда не встречал (она желала получить от него рекомендацию для работы в отделе стеклянных рыб и цветов Бостонского музея); внезапно прервав свои многословные излияния, она указала на Марину и Акву, томно плывших по залу в стильном унынии и голубоватых мехах, имея в кильватере Дана Вина и таксика, и сказала:
– Удивительно, до чего эта мизерная комедиантка напоминает «Еву на клепсидрофоне» с известной картины Пармиджанино.
– С какой угодно, но не с известной, – негромко отметил Демон, – а уж вы-то ее видеть никак не могли. Не завидую вам, – прибавил он. – Простак- посторонний, сообразив, что ступил в жижу чужой ему жизни, должно быть, испытывает тошные чувства. Чья разговорчивость снабдила вас этими сведеньями – самого господина д’Онского или друга его друзей?
– Его друга, – ответила злополучная богемская дама.
На допросе в застенке Демона Марина с переливистым смехом плела красочную поволоку лжи, но быстро запуталась и созналась во всем. Она клялась, что все уже кончено, что барон – развалина телом, но духом сущий самурай – навек укатил в Японию. Обратившись к источнику, отличавшемуся большей надежностью, Демон выяснил, что действительной целью самурая был модный маленький Ватикан (римский курорт с минеральными водами), откуда он намеревался этак через неделю вернуться в Аардварк, Масса. Поскольку благоразумный Демон предпочитал убить своего врага в Европе (поговаривали, будто ветхий, но нерушимый Гамалиил хочет во что бы то ни стало добиться запрета дуэлей во всем западном полушарии, – то была либо утка, либо рожденный чашкой растворимого кофе каприз мечтательного президента, ибо в конце концов ничего из этой затеи не вышло), он нанял быстроходнейший из доступных бензолетов, настиг барона (c виду – более чем цветущего) в Ницце и, увидев, как тот входит в книжную лавку Гюнтера, в присутствии невозмутимого, несколько даже скучающего лавочника-англичанина отхлестал изумленного соперника по лицу лавандовой перчаткой. Вызов был принят; выбрали двух секундантов из местных; барон предпочел шпаги; и после того как добрая кровь (польская и ирландская, род «Окровавленной Мэри» на жаргоне американских барменов) обильно спрыснула два волосатых торса, побеленную террасу, пролет ступеней, сходящих в низинный сад причудливой разбивки Дугласа д’Артаньяна, фартук совершенно случайной молочницы и рукава сорочек двух секундантов, милейшего мосье де Паструя и полковника С. Т. Алина, мерзавца, последние развели запыхавшихся бойцов, и Сконки скончался – не «от ран» (как гласила злостная сплетня), но от гангренозной спохватки малейшей из них и, возможно, собственноручной – пустячного укола в пах, причинившего расстройство кровоснабжения, терпеливо снесшее множество хирургических операций, произведенных за два или три года утомительного лежания в Аардваркской больнице Бостона, – кстати сказать, в этом же городе он и женился в 1869-м на нашей приятельнице, богемской даме, все-таки ставшей смотрительницей стеклянной биоты местного музея.
Марина, объявившаяся в Ницце через несколько дней после дуэли, отыскала Демона на его вилле Армина, и в исступленном примирении оба и думать забыли о необходимости морочить механику деторождения, отчего возникло крайне «интересное положение», без которого, собственно говоря, не смогла бы родиться череда этих горестных замет.
(Ван, я доверяю твоему таланту и вкусу, но
Та опрометчивая пора была не последней, но самой краткой – четыре-пять дней, не больше. Он простил ее. Он ее обожал. Он страстно желал взять ее в жены – при условии, что она немедля расстанется с театральной «карьерой». Он обличал дюжинность ее дарования и пошлость ее среды, она же визжала в ответ, называя его сатаной и скотиной. К 10 апреля уже Аква выхаживала его, Марина унеслась восвояси, репетировать «Люсиль» – очередную дурацкую драму, дозревавшую в Ладорском театре до очередного провала.
«Прощай. Возможно, это и к лучшему, – писал Демон Марине в середине апреля 1869 года (письмо представляет собой либо копию, выполненную его каллиграфическим почерком, либо неотправленный оригинал), – ибо какое блаженство ни осенило бы нашу семейную жизнь и сколько бы эта блаженная жизнь ни продлилась, одного впечатления я не смог бы ни забыть, ни простить. Дай этой мысли укорениться в тебе, дорогая. Дай мне еще раз высказать ее – в выражениях, доступных работнику сцены. Ты уехала в Бостон навестить старую тетку – штамп и тем не менее правда, – а я поехал к
