комнаты за несколько более просторным круглым столом Люсетта пыталась под руководством Ады выучиться рисовать цветы; несколько ботанических атласов, больших и малых, лежало вокруг. Все представлялось таким как всегда – нимфочки с козочками на расписных потолках, сочный свет созревшего, клонящегося к вечеру дня, далекое мечтательное звучание голоса Бланш, мурлыкавшей «Мальбро» ритмично, словно отмеряя полотно («…ne sait quand reviendra, ne sait quand reviendra»), и две милых головки, бронзово-черная и медно-красная, склонившиеся над столом. Ван понимал, что должен немного остыть, прежде чем задавать Аде вопросы, – собственно говоря, надлежало сначала остыть, а после уж сообщить, что у него эти вопросы имеются. Она казалась веселой и грациозной, она в первый раз надела его бриллианты, на ней было новое вечернее платье с гагатовыми блестками и – также впервые надетые – прозрачные шелковые чулки.
Он присел на диванчик, взял наугад один из раскрытых томов и с отвращеньем уставился на пук великолепно прописанных пышных орхидей, чья популярность у пчел зиждилась, как сообщалось в тексте, «на многообразии притягательных ароматов, варьирующихся от запаха, издаваемого мертвым батраком, до запаха, издаваемого дохлым котом». Мертвые солдаты пахнут, надо полагать, еще притягательнее.
Между тем упрямая Люсетта твердила, что проще всего нарисовать цветок, положив на картинку (в данном случае изображавшую с непристойными подробностями строения красную бородатку – растение, частое на Ладогских болотах) лист прозрачной бумаги и обведя очертания цветной тушью. Терпеливая Ада требовала от девочки не механического повторения, но труда, при котором «глаз правит рукой, а рука глазом», и хотела, чтобы Люсетта воспользовалась как натурщицей живым образчиком другой орхидеи – со сморщенной бурой сумкой и лиловатыми чашелистиками; впрочем, погодя она весело уступила и отодвинула в сторону хрустальную вазочку с сорванным ею в лесу «венериным башмачком». Она принялась схематично и споро рассказывать, как устроены органы орхидей, но взбалмошную Люсетту интересовало только одно: может ли пчела-мальчик оплодотворить цветок-девочку прямо
– Ты знаешь, – обращаясь к Вану, водевильным носовым голоском промолвила Ада, – ты знаешь, у этой девчонки одни неприличности на уме, причем такие, что и представить себе невозможно, – а сейчас она обозлится на меня за эти слова и побежит к Ларивьер – рыдать на ее груди и жаловаться, что опылилась, пока сидела у тебя на колене.
– Нет, про неприличное я с Белле разговаривать не могу, – кротко и рассудительно сказала Люсетта.
– Ван, а с тобой что такое? – поинтересовалась востроглазая Ада.
– Почему ты спрашиваешь? – в свой черед поинтересовался Ван.
– У тебя уши дергаются, и ты то и дело откашливаешься.
– Ты закончила с этими дрянными цветами?
– Да. Пойду вымою руки. Встретимся внизу. У тебя галстук съехал.
– Хорошо-хорошо, – сказал Ван.
Внизу Джоунз уже снимал с крюка в парадных сенях обеденный гонг.
– Ну, так в чем же дело? – спросила она, через минуту встретившись с Ваном на веранде гостиной.
– Вот это я нашел в моем смокинге, – ответил Ван.
Потирая нервным указательным пальцем крупные передние зубы, Ада дважды прочитала записку.
– А почему ты решил, что это тебе? – спросила она, возвращая ему клочок тетрадной бумаги.
– Я же тебе говорю! – взревел он.
– Quiet (тише!)! – сказала Ада.
– Говорю тебе, я нашел ее
– Истребить и забыть, – сказала Ада.
– Ваш покорный слуга, – отозвался Ван.
41
Педро все еще не вернулся из Калифорнии. Сенная лихорадка и темные очки не улучшили наружность Г. А. Вронского. Адорно, сыгравший главную роль в «Ненависти», привез с собою новую жену, оказавшуюся одной из прежних (и самых любимых) жен другого гостя, актера куда более известного, – после ужина он подкупил Бутеллена, чтобы тот доложил о якобы сию минуту пришедшем послании, вынуждающем этого гостя немедля уехать. Григорий Акимович присоединился к нему (они и прибыли в Ардис в одном взятом напрокат лимузине), оставив Марину, Аду и Адорно с его иронически посапывающей Марианной за карточным столом. Игра в «бирюч» (разновидность виста) продолжалась, пока не удалось залучить из Ладоры таксомотор, а это произошло, когда время уже далеко перевалило за час.
Ван между тем снова натянул шорты и, закутавшись в клетчатый плед, удалился в свою рощицу, где этой ночью, получившейся совсем не такой праздничной, как ожидала Марина, ламп-бергамасок не зажигали. Он улегся в гамак и, подремывая, стал прикидывать, кто из говорящих по-французски слуг мог подсунуть ему зловестную, хоть и бессмысленную, если верить Аде, записку. Первой, очевидной кандидатурой была истеричная фантазерка Бланш – была бы, если б не ее робость, не страх, что ее «отошлют» (он припомнил ужасную сцену, когда она, моля о пощаде, валялась в ногах Ларивьер,
