убить двух людей или хотя бы искалечить их на всю жизнь. Их надлежало найти немедленно, отсрочка могла сама по себе лишить его жизненных сил. Наслаждение же, с которым он их уничтожит, если и не излечит сердечной раны, то хотя бы прочистит мозги. Эти двое пребывали в двух разных местах, причем ни то ни другое не имело точных очертаний, у Вана не было ни определенного номера дома на определенной улице, ни адреса, облегчающего поиски квартир для постоя. Он уповал, что при должной поддержке Судьбы сумеет покарать их достойным образом. И вовсе не был готов к тому, что Судьба сначала с фиглярски преувеличенным рвением поведет его за собой, а затем сама ввяжется в дело и окажется слишком усердной помощницей.
Он решил для начала отправиться в Калугано и расквитаться с герром Раком. Ощущая сирую безысходность, он уснул в углу полного чужих голосов и ног купе, в первоклассном экспрессе, летевшем на север со скоростью сто миль в час. Так он проспал до полудня и сошел в Ладоге, где после неисчислимо долгого ожидания сел в другой, куда более качкий и переполненный поезд. Пошатываясь, толкаясь и шепотом кляня приоконных зевак, которым и в голову не приходило отодвинуть зады, чтобы его пропустить, он в безнадежных поисках приемлемого приюта проходил один за другим коридоры состоящих из четырехместных купе вагонов первого класса, как вдруг увидел Кордулу с матушкой, сидевших лицом друг к дружке у окна. Другие два места занимали дородный пожилой господин в старомодном каштановом парике с прямым пробором и очкастый мальчик в матроске, которому его соседка Кордула как раз протягивала половинку шоколадной плитки. Блестящая мысль, внезапно посетившая Вана, втолкнула его внутрь, но мать Кордулы узнала его не сразу, и суета повторного знакомства вкупе с рывком поезда заставили Вана наступить на прюнелевый башмак пожилого пассажира, громко вскрикнувшего и затем неразборчиво, но учтиво сказавшего:
– Пощадите (или «пожалейте», или «поберегите») мою подагру, молодой человек!
– Мне не нравится, когда меня называют молодым человеком, – объявил инвалиду Ван, в голосе которого прозвучала ничем не оправданная ярость.
– Он тебе сделал больно, дедушка? – спросил мальчик.
– Еще как, – ответил дедушка, – я, впрочем, не желал никого обидеть моим страдальческим воплем.
– Даже страдая, следует оставаться воспитанным человеком, – продолжал Ван (между тем как другой, лучший Ван в испуге и смущении дергал его за рукав).
– Кордула, – сказала старая актриса (с той же проворной находчивостью, с какой она давным-давно, играя в «Стойких красках», подобрала и погладила кошку пожарника, вылезшую на сцену посреди лучшего ее монолога), – может быть, ты отведешь этого сердитого юного демона в чайный вагон? Меня что- то опять клонит в сон.
– Что-нибудь не так? – спросила Кордула, едва они уселись посреди просторного и претенциозного «вафельника», как в восьмидесятых и девяностых называли его калуганские студенты.
– Все, – ответил Ван, – а почему ты спрашиваешь?
– Видишь ли, мы немного знаем доктора Платонова, и у тебя не было решительно никаких резонов так ужасно грубить славному старику.
– Приношу извинения, – сказал Ван. – Давай закажем традиционного чаю.
– Странно и то, – сказала Кордула, – что ты признал меня сегодня. Два месяца назад ты меня просто-напросто отшил.
– Ты изменилась. Стала прелестной и томной. Сегодня прелестнее, чем вчера. Кордула больше не девственница! Скажи, тебе, часом, не известен адрес Перси де Прея? Все, разумеется, знают, что он вторгся в Татарию, – но как ему написать? Мне не хочется обращаться к твоей чересчур любопытной тетушке.
– Кажется, Фрезеры знают адрес, я выясню. Но куда же направляется
– Дома, на Парк-лэйн, пять, через день-другой. Сейчас я еду в Калугано.
– В эту дыру? Женщина?
– Мужчина. Тебе знаком Калугано? Зубные врачи? Приличные гостиницы? Концертные залы? Учитель музыки моей кузины?
Она тряхнула короткими локонами. Нет, она бывала там всего несколько раз. Два из них на концерте в сосновом бору. Она и не знала, что Ада учится музыке. Как Ада?
– Люсетта, – сказал он. – Люсетта берет уроки фортепиано. Ладно. Калугано побоку. Эти вафли – вконец обедневшие родственники чусских. Ты права, j’ai des ennuis. Но с тобой я мог бы о них забыть. Расскажи что-нибудь, чтобы отвлечь меня, хотя ты и так меня отвлекаешь – un petit topinambour, как говорит некий немец в одном рассказе. Расскажи о своих сердечных делах.
Малышка была не ахти как умна. Оставаясь, впрочем, словоохотливой и способной всерьез взволновать воображение малышкой. Он погладил ее под столом по коленке, однако она мягко отвела его руку, прошептав «прорушка», повторив милой ужимкой другую девушку совсем из другого сна. Он громко откашлялся и потребовал полбутылки коньяка, велев лакею принести ее закупоренной и открыть при нем, – так советовал поступать Демон. Она все говорила и говорила, и он утратил нить ее рассказа, или, вернее, нить эта вплелась в летящую даль, в которую он вглядывался поверх ее плеча и в которой промелькнувший овраг помечал то, что сказал Джек, когда позвонила его жена, одинокое дерево на клеверном поле притворялось покинутым Джеком, а спадающий со скалы романтический поток отражал ее краткий, блестящий роман с маркизом Квиз-Квисана.
Сосновый лес выдохся, смененный фабричными трубами. Поезд с лязгом миновал водокачку и, стеная, встал. Уродливый вокзал затмил день.
