– Государь император! – проносится гулким, звучным шепотом по рядам войск. – Государь император!
По мере приближения коляски, окруженной блестящей свитой и штабом, к передовому флангу, проносится первым трепетом первое «ура», гулом вырвавшееся из тысячи грудей, сплошное, радостное, отчаянно-громкое и безумно-счастливое «ура»! Это уже не тихий шепот, похожий на журчанье ручья или шелест ветра, это стон моря, рокочущего, бурного, торжествующего, могучего!..
«Ура!» несется и перелетает с фланга на фланг по мере приближения коляски, то замирая, то воскресая снова. Великое, могучее по своей стихийности, оно разом наполняет собою и небо, и землю, и праздничный Тильзит с его беснующеюся толпою, и самый Неман, такой величественный и красивый в весеннем одеянии своих голубоватых струй.
– Ура! Да здравствует император! – несется эта рокочущая лавина, словно выйдя из берегов, несется неудержимо, как волны моря, как стон бури.
– Ура! – кричит за остальными Надя и приковывается лихорадочно горящим взглядом к приближающейся коляске. Что-то новое, необычайное рождается при этих звуках в душе девушки… И это необычайное как бы перерождает ее всю… Тщеславные мечты, разочарование из-за производства Юзефа и затаенная жалоба на судьбу – все уже забыто теперь… Вся ее жизнь, все ее существо, вся душа Нади сосредоточились теперь на этой коляске, на тех трех лицах, на трех генералах, сидящих в ней… А коляска, кажется ей, точно нарочно движется тихо, так дьявольски тихо!..
Вот снова затихает кипучий бешеным восторгом крик и снова, подхваченный свежими силами, утраивается и гремит, гремит навстречу экипажу, окруженному свитой.
Эта волнующаяся толпа, эти бешеные крики, этот восторг войска и народа ударили в голову Нади, вытесняя из сердца и головы все остальные мысли и чувства.
«Государь!» – мучительно выстукивает бьющееся сердечко смугленькой девочки. «Государь!» – наполняет все ее думы и чувства…
Тот, который повелевает десятками миллионов людей, тот, в руках которого судьба России, счастье и горе народа, тот, о котором она, Надя, мечтала с детства, которого она представляла себе каким-то полубогом, сильным, всемогущим, – он теперь здесь, перед ее глазами, в двух-трех шагах от нее!.. «Он» здесь… Но который же, который, который? Который из этих трех офицеров в коляске!..
Она готова зарыдать теперь от нетерпения и страха, видя, что коляска приближается… что она близко… тут… рядом и скоро пронесется мимо, прежде чем она, Надя, успеет увидеть и узнать лицо обожаемого монарха.
Вот коляска уже близко… Три генерала, сидящие в ней, уже почти перед строем коннопольцев. Один из них, высокий, но устало съежившийся, в расшитом мундире, с длинным профилем немецкого типа.
– Нет, это не он. Не может быть он! – решает в одно мгновение Надя.
– Это прусский король, – шепчет кто-то едва слышно.
Другой – она узнала его разом – это цесаревич Константин, делавший еще так недавно смотр всей кавалерии на границе. Его она отлично знает.
Так, значит, «он» – третий! Перед Надей мелькает стройная высокая фигура в белых лосинах, в коротких ботфортах и генеральском сюртуке, с Андреевской лентой через плечо. И лицо, молодое, бледное, обросшее рыжеватыми бакенбардами, с мягким, кротким взором, прекрасное лицо, улыбающееся толпе… Печальна она – эта улыбка!.. Покорно и трогательно покоится она на свежих устах… На высоком челе печать думы – нерадостной, тяжелой… Голубые глаза также не веселы… Но они чудно-прекрасны, эти глаза, они точно врываются в душу, от них веет теплом и светом, в них и детское добродушие, и кроткая нежность, и печаль – бесконечная печаль…
По прекрасному молодому лицу, по кроткой улыбке и голубым глазам Надя не могла уже более сомневаться, кто был третий генерал в коляске.
Безумная жгучая радость охватила ее… «Он»! За «него»! Ради «него»! О, боже, великий боже!..»
Если прежде она очертя голову бросалась в самое пекло боя ради милой родины, ради славы и чести своего солдатского мундира, то теперь, теперь она сознавала это так ясно, так поразительно ясно, что она готова броситься в первую же атаку с полной уверенностью не вернуться из нее ради «него», только ради этого детски ясного взгляда и печальной улыбки!..
– Иезус Мария! – шепчет подле нее не менее ее потрясенный Юзек. – Как он печален! О, Дуров! Что ни говори, это печаль не простого смертного. Это великая душа! Он – орел, наш император!
«Великая душа! Орел! Именно орел! – так и трепещет и бьется сердце Нади Дуровой. – Но, боже мой! Как скорбно печален, как трогателен он в эту минуту, великий государь!»
И она смотрит, смотрит пристально, до боли напряженно, до рези в глазах, вслед умчавшейся коляске. Вот она уже далеко… Вот только видно, как поблескивает сталь палашей у царской охраны… Вот она у пристани… вот остановилась… и высокая, статная, в генеральском мундире фигура при Андреевской ленте, в сопровождении свиты, вышла из экипажа и, сойдя на берег, скрылась под балдахином украшенной цветами и флагами барки.
В ту же минуту от французского берега отчалила галера. На носу ее стоит плотная коренастая фигура невысокого человека в треугольной шляпе. Это гений и победитель половины мира! Это Наполеон! На голубом фоне горизонта как-то особенно четко выделилась эта странная, не имеющая, впрочем, в себе ничего гениального фигура.
– О, этот – не орел… не орел! – чуть слышно, в забытьи лепечут губы Нади. – Это… это…
– Коршун… – подсказывает Вышмирский, неотступно следя взором за толстым человеком на носу галеры.
