– Че он слыхал! Он совсем глухой.
– Ой, дедушка-то и правда все еще воюет.
– Надо послать за ним – нехорошо.
Опять завозился нарочный, порываясь ехать на мельницу, чтобы «исполнить свой долг до последнего человека – до дедушки», но его усадили, уговорили остаться. Выскочил Нестор, конь его, на котором он прыгал весь день, так нерасседланным и стоял на дворе, за ним кинулись еще двое парней. Бабы, высовываясь в окна, закричали вдогонку:
– Вы только там ему ниче не говорите. Сюда везите.
– Вяжите и везите.
– Не вздумайте вязать. Ишо помрет.
Снова уселись за столы, снова налили, на этот раз сусла, за которым бегали домой к Иннокентию Ивановичу. Сам он, как все, не понес, выждал подходящий момент и объявил, что у него есть сусло, чтоб каждый знал: Иннокентия Ивановича сусло. Но оно и верно было хорошо – тягучее, обманчиво- сладкое, хмельное. Бабы заахали, зачмокали, взялись вспоминать, как варили его до войны, какие богатые были праздники, с чьих домов начиналась гулянка.
– Нагуляемся еще, бабы, нагуляемся, – крикнул веселый, с красным лицом Максим, поддергивая раненую руку. – Где наша не пропадала! Все будет. Скоро придут мужики…
– Кому приходить-то? – негромко, но внятно, слышно для всех спросила Вера Орлова, вдовая молодайка, оставшаяся с мальчишкой.
– Ну… – замялся Максим, – кто-нибудь придет…
– По моим сведениям, – поднимаясь, доложил Иннокентий Иванович, – должно прийти шесть человек. – Он отыскал за столом Настену. – Это с Андреем Гуськовым, который без вести пропавший.
– Кто да кто еще?
– Да что мы, не знаем, что? Чего спрашивать!
Но Иннокентий Иванович взялся перечислять.
– А моего почему не считаешь? – заговорила вдруг Надька, когда он кончил, заговорила сразу, как сорвавшись, требовательно и зло. – Или считать дальше не умеешь, счетный работник?
– Потому что ты извещение получала. – Непросто было сбить с толку Иннокентия Ивановича, он знал, что отвечать.
– Ну и что, что получала? А ты считай. Он придет. Я говорю: он придет, – с вызовом обращаясь ко всем, накалялась Надька. – Вот увидите. Не надейтесь, что не придет. Придет и собьет твой счет. Так что считай сразу. Не шесть, а семь – так и говори.
– Тогда и мой придет, – глухо, не глядя ни на кого, сказала Вера Орлова.
– Про твоего не знаю, а мой придет.
Бабы неловко заговорили:
– А что – все бывает… Он в Карде у сватьи Настасьи…
– А в Братском, сказывают, две похоронки на мужика пришло, и везде будто по-разному убитый. А он возьми и на порог… Вот и верь.
И в этот момент привезли мельника, дедушку Степана. Нестор ввел его в дверь под ружьем, с завязанными за спиной руками. Кто-то, не подумав, подсказал, а он сдуру исполнил. Дедушка споткнулся у порога и без всякого выражения окинул застолье маленькими, в густых дремучих бровях, глазами, не выказав ни удивления и ни страха – ничего, будто то, что увидел, и собирался здесь застать.
Нестор задрал голову и, обращаясь не столько к народу, сколько к портретам на стене, рявкнул:
– Неохваченный элемент по вашему приказанию доставлен. Скрывался на мельнице.
– Дурак ты, Нестор, – опомнилась первой Надька. – И как мы с таким дураком не пропали?
– Дедушка! – в десять голосов ахнули люди.
К нему кинулись, развязали, подняли на руки и усадили, крича близко в уши, отталкивая и перебивая друг друга:
– Дедушка, война кончилась!
– Дедушка, миленький, где ж ты был?
– А мы тут без тебя. Забыли про тебя. Ты уж не серчай. Все с ума посходили.
– Сидим, а кого-то не хватает. Кого не хватает? Дедушки не хватает. Господи!
Он вертел большой лохматой головой и бессловесно, спокойно, показывая, что понимает и прощает, неторопливо и мудро кивал. И, глядя на него, близкие к слезам бабы разом заплакали. Только сейчас, когда последний живой человек в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами: кончилась война.
Все уже спустили лодки на воду, плавали помаленьку, а Михеич, как нарочно, не торопился. Его шитик, даже и не заваренный еще, перевернутый вверх днищем, одиноко валялся на берегу. Настена извелась вся, но подгонять свекра не решалась: нельзя было
