Улицу перегородили два лесовоза, водовозка, автобус и «Жигули». Едва я подошел и успел поздороваться – двери распахнулись, и люди – меня это удивило больше всего – не особенно толкаясь, словно бы ценя оказываемую им высочайшую милость и чувствуя торжественность момента, прошли внутрь и выстроились в очередь.
Нет, момент, пик его и слава наступили только теперь.
Первым в очереди оказался Колька Новожилов с КрАЗа. Сорок лет мужику, а ему все – и стар и млад – Колька.
– По сколь велено давать, Вера Афанасьевна? – первым делом поинтересовался Колька у продавщицы, еще не готовой, стягивающей на могучей груди тесемки халата.
– Чего – сколь? – притворилась она, что не понимает.
– Как чего?! «Калачиков».
«Пшеничную» здесь зовут «калачиками». Никакой другой давно не водится.
Толпа не успела затаить дыхание – Вера спокойно ответила:
– Хоть ящик бери. Жалко мне ее, что ли?
Народ зашевелился: вот ведь врут! Вот врут! Вот чего только не напустят, чтоб держать человека в раскаленных нервах!
– Тогда… тогда, – Колька растерялся и не знал, на что решиться. – Тогда… пять штук.
Вера одним захватом брякнула перед ним пятью бутылками и щелчком стрельнула костяшками на счетах: тридцать и один рубчик.
– Ты чего?! – хихикнул Колька.
– А ты чего? – уставилась на него продавщица.
– Чего насчитала-то? Ты это… игрулечки свои потом.
– Слепой? Не видишь?
– Не слепой и не глухой. Грамотный. Ты почем ее продаешь?
– А ты что – в первый раз ее в глаза видишь? Не знаешь?
– Где у тебя новая цена?
– Какая новая цена?
– Государственная! Сегодня какое число?
Вера сграбастала с прилавка бутылки и поставила их куда-то себе под ноги.
– Ты чего?! – закричал Колька и повернулся за поддержкой к народу: – Она чего это, а? Она по-вчерашнему хочет, по-старому. Вы поглядите!
– Проваливай! – отрезала Вера, не вступая в переговоры. – Следующий!
– Чего проваливай! Чего проваливай! – завопил Колька. – Сегодня какое число? Вся страна пьет по-новому, а ты чего?! Ты кому ее – баранам продаешь? Совсем уже обнаглели! Вся страна пьет по-новому, а мы значит, плати. За шесть, значит, за двадцать!
– Следующий! – переводя голос из грудного в горловой, потребовала Вера.
Следующим был пенсионер Иван Демьянович Карнаухов по прозвищу Кабыть, человек тихий и осторожный, всю жизнь проработавший в ночных сторожах. Иван Демьянович залепетал:
– Я тоже, кабыть, по-новому… кабыть, за три и семьдесят.
– Да вы что – очумели?! – Вера гневно уперла руки в боки, оглядывая очередь и понимая уже, что перед нею стоит сейчас народ единого духа. – Какие три семьдесят?! У вас соображенье маленько есть? Или уж последнее пропили?
– Слух же прошел, – послышалось из очереди.
– Да мало ли что вам наговорят! Вы пошто сюда-то по слуху идете?
– Не слух – сообщение было! Сам слышал, – подпустил чей-то нетвердый голос, но кто в таких случаях замечает расхлябанность?
И – загудели:
– Ага, в тайге живем, так всё можно. И недовозить можно, и обдирать можно.
– Будто нелюди мы. Будто закону нету.
– Известно, закон что конь: куда хочу, туда и ворочу.
– Ишь, наела бока-то, – вступил опять в роль Колька Новожилов, больше всех потрясенный зашатавшейся уценкой. – Оно и старую цену надо проверить, какая она. Неизвестно, где ее набавляли.
Этого Вера вынести не могла.
– Я тебя счас как шурану! – потянулась она к Кольке.
Он отпрыгнул.
– Проверяла! Ты у меня еще придешь, ты у меня попросишь! Кто еще тут хочет проверять? – крикнула она в очередь. – Кого я обманываю? Очумели, совсем очумели. Из-за них бьешься, мерзнешь, клянчишь там, правдами и неправдами выбиваешь, а они вон что!
