— Было дело, дядя Мардарий! Попадись тогда мне Куцеволов, не просто, не зря говорю, — вот этими пальцами, одними только этими пальцами задушил бы его!
— Оно понятно, годы и самую злую память стирают, всякое горе сглаживают, — вздохнул Мешков. — За годы мать и то забывается.
— Нет, не забудется! — Лицо Тимофея посуровело. — Самого меня убить нужно, если я когда-нибудь тот день забуду!
Мешков кулаком подпер щеку.
— Ну, правильно! Одобряю. А тот варнак, выходит, так и сгинул начисто?
— Не будем о нем, дядя Мардарий. Знаю, видел Куцеволова. Так это все равно что во сне видел. Я даже сам себе думать о нем не велю! — Тимофей ударил кулаком по столу. — Но… думаю. И буду думать!
Мешков сдержанно засмеялся, махнул рукой.
— И пес с ним! — поднял палец вверх. — А тебе, между прочим, согласен я, думать об этом надо. Не думать нельзя, — помолчал немного. — Сейчас давай о другом. Ты вот сказал про Дальний Восток, Полина охнула — очень уж дальний он. И впрямь, сколько мы тогда шли до Тихого океана? А пораздуматься — ширь там какая! Могутность во всем…
— Даринька, да ты уж не туда ли ехать собрался? — изумленно закричала Полина Осиповна и заплескала ладонями весело. — Вот черт какой!
— А и поехал бы! — не то в шутку, не то всерьез сказал Мешков. — Зря я, что ли, по ночам с тобой разговариваю.
— Про Восток разговору у нас не было! — удивилась Полина Осиповна. Нам и здесь не пыльно, а денежно.
— Нам с тобой, Полина, и везде не пыльно будет. А куда уж денежнее, если ты сама — чистое золото.
— Вот черт! Вот черт полосатый!
Она до слез покраснела от удовольствия. Вдруг вспомнила:
— Батюшки, чайник-то, наверно, убежал!
Кинулась на кухню и вскоре принесла кипящий чайник и связку посыпанных маком баранок.
Опять повела свой, плотно набитый словами разговор. Теперь уже новый, о Тимофее, о том, что пора бы ему жениться, что подолгу ходить холостым вредно, избалуется на легкой любви, тогда в семейную жизнь и на вожжах не затащишь. Взялась предлагать свою помощь. В Москве невестами хоть пруд пруди, такую может она найти, что тот же Володька Сворень от зависти отбить захочет.
Мешков лукаво подмигивал, а сам озабоченно говорил, что если Полина подберет Тимофею невесту на свое подобие, то не Свореня надо будет бояться, а хромого Кузьму, дворника, который только он, Мешков, из дому — так сейчас же в дом.
И опять Полина Осиповна рдела от удовольствия. Кокетливо отбивалась:
— Ну и что? Мне, никак, идет сорок седьмой. А не за всякой бабой в сорок семь чужие мужики ударяются! — и теребила за рукав Тимофея. — А ты, черт, таймень холодный, почему молчишь? Говори: искать тебе невесту?
Она обстоятельно доказывала, что те парни, которые об этом заранее не думают, обязательно на самых никудышних жен нарываются. Потому что не сами тогда они женятся, а девки ловкие или бабы женят их на себе.
Тимофей смущенно улыбался.
За чаем и за разговорами они просидели до сумерек, до поры, когда Тимофею нужно было уже возвращаться в казармы.
Мешков пошел проводить его до трамвайной остановки. Моросил мелкий, как пыль, холодный дождик. Булыжная мостовая блестела. Мардарий Сидорович повертывал руки ладонями вверх.
— А капелек вроде бы совсем и нет. По весне такой туман лежит на Тихом океане. Помнишь?
Было видно, что мысли о Дальнем Востоке не дают Мешкову покоя. Зазвенела в душе у него какая-то тревожная струнка.
— Вот получу назначение, снова увижу океан, Золотой рог, каменистые сопки. Граница недалеко. Тяжелая граница. На КВЖД обстановка все хуже. Не зря командующим нашей Особой товарища Блюхера назначили. Там все сильнее пахнет порохом. Работа для нас будет, — сказал Тимофей. И, как бы отвечая на тайные мысли Мешкова, прибавил: — Да и для тебя тоже, дядя Мардарий. Едем? А?
— А знаешь, сказать тебе, на этой мысли как раз наша беседа с тобой и оборвалась, — с готовностью отозвался Мешков. — Такое решение и зреет у меня. Ну, Полина, конечно, за мной тоже хоть в огонь, хоть в воду, хоть на светлые небеса. И словам ее насчет не пыльной, а денежной работы значения ты не придавай — это так, для веселого разговора. Человек она не жадный. Хотя, конечно, уезжать с насиженного места бабе трудно. Но ты слушай, ты пойми меня, Тимофей. Уехать я должен! И туда, где всего труднее. Совесть меня беспокоит, не длинные рубли. В рабочем моем звании, понимаешь, стыдно мне собственную выгоду искать. В гражданскую, когда к Тихому океану пробивались, о своей выгоде ведь тоже не думали. И сердце было какое, горячее, полное!
— Понимаю тебя, дядя Мардарий.
— Вот теперь выбрали меня в профсоюзный комитет, дали наказы… Все правильно, хорошо. Принимаю. Но это не на полную мою рабочую, сказать тебе, классовую ответственность. Перед классом совесть меня обязывает другой пример товарищам своим подать. На новые стройки поехать. В те самые палатки, куда едут другие, и даже с детишками. Есть в руках моих сила. И сердце стучит. А что на Востоке порохом пахнет — так и я ведь старый
