Ямагути сидел неподвижно, по-прежнему чуть склонив голову набок. Черные зрачки его косо разрезанных глаз сверлили Ефрема, дрожащего, с побелевшим лицом. Когда у солдата так трясутся губы и жалко горбится спина, трудно поверить, что он сможет командовать отделением, как утверждает поручик Тарасов.
— Господин полковник, пусть меня переведут на юг! — с каким-то отчаянием, тонко и прерывисто выкрикнул: Ефрем.
— На юг? — переспросил Ямагути. И в медленной улыбке открылись крупные белые зубы. — Хоросо. Почему на юг?
— Здесь я не могу… Здесь… Кого я убил, господин полковник?
TOC \o «1–5» \h \z Ямагути бережно положил ручку на чернильный; прибор и. взял колокольчик. :
— У меня в России остался сын… Скажите фамилию убитого, господин полковник.
— Хоросо.
Полковник позвонил. Вошел дежурный; :
— Арестуйте на двадцать суток. — Ямагути кивнул в сторону Ефрема.
9
Снова с Федором встретился Ефрем, уже отсидев назначенный ему срок. Федор тоже только накануне выписался из госпиталя. Падая на ржавую колючую проволоку, он сильно разорвал кожу на шее и спине. Раны загноились.
Ефрем смотрел на Федора, стараясь не встретиться с ним взглядом. Было теперь что-то странное, скрытое и в его голосе. Он с усилием выдавливал слова.
— Федор, прости меня. Тогда я, наверно, был болен. И сейчас еще плохо соображаю. Знобит… туман в голове.
— Всякая боль затихает. Раны в бою бывают серьезнее. Ладно, не обижаюсь на тебя, Ефрем.
— Верно, Федор? Ну, знаешь, спасибо, — и вяло пожал ему руку.
Вагранов тоже смотрел в сторону.
— Умер унтер-офицер во второй роте. — Он говорил куда-то в пространство. — Ты оказался собакой на сене, Ефрем. Если бы я не лежал по твоей милости в госпитале, меня назначили бы на его место. Ты вернее, чем я, мог получить назначение. Не захотел. Дело твое. А я не сказал Тарасову, что бросил меня на проволоку ты. Сказал: сам упал по неосторожности. Понял? Таких растяп не повышают в чине. Теперь уже не скоро я дождусь своего счастья.
— Я виноват, Федор, все испортил тебе. Себе — не жалею. Когда я сидел под арестом, я думал и думал. И понял, что зря тебя тогда… Все вышло как-то нечаянно, кровь во мне взбунтовалась. — Он опасливо оглянулся. — Знаешь, а я и теперь еще думаю; вдруг это был мой сын? Почему мне не называют его фамилии? Скажи. Ты вытаскивал у него из кармана бумаги…
— Разве я их читал? Спроси полковника Ямагути.
— Спрашивал. Потому и попал под арест.
— А я тебя предупреждал. По дружбе еще раз говорю: ту дурь навсегда выбей у себя из головы. Нет у тебя сына в России. В России только враги.
— Федор, ты друг мне? Ну, скажи снова: ты мне друг?
Он теперь искал взгляда Вагранова.
— Ты не девка, чтобы сто раз повторять тебе про любовь. Даже девкам не повторял я. Нас с тобой одна судьба повязала. А это как хочешь, так и называй. Я дружбой все-таки называю. Чего ты меня испытываешь? Не веришь мне?
— Я? Нет… Верю я…
Ефрем тяжело перевел дыхание. Нижняя губа у него отвисла, нервно вздрагивали веки. Он никак не решался вслух высказать свою мысль, ту мысль, которая последние дни неотступно давила его.
— Федор, давай отойдем в сторону.
Они вышли за кирпичную ограду военного городка.
День был праздничный. По ближним сопкам бродили солдаты. Некоторые, сбросив обмундирование, лежали на пригорках, подставляли солнцу сухощавые обнаженные спины. Другие начищали песком медные пуговицы. Пели песни. Доносилась грубая брань.
На прогалине, окруженной кустами орешника, шестеро солдат играли в карты. Они сидели голые до пояса. На разостланных гимнастерках были набросаны мелкие деньги, пачки сигарет.
— А, Ефрем, Федор! — закричали игроки. — Чего же мимо?
