- Александр Михайлович, прошел слух, что ваш коллега (я назвал фамилию художника Ф.) утонул в Ганге.
- Вранье. Не мог он утонуть, даже если б и захотел.
- Это почему же?
- Дерьмо не тонет, - ответил он с серьезным видом. Он был остер на язык, остроумен и находчив. Пожилой художник Г. ехал в Крым на отдых с молодой женщиной и скончался в пути в вагоне в двухместном купе. Когда об этом случае сообщили Александру Михайловичу, он ревниво заметил:
- Вот ведь ирония судьбы: художник дерьмо, а умер, как Рафаэль.
Однажды его пригласил к себе на дачу тогдашний министр культуры П. К. Пономаренко, водил по комнатам, похвалялся библиотекой, биллиардной, спрашивал:
- Ну как вам нравится моя обитель?
- Нравится. Славное имение. Вам бы еще дюжину крепостных, и все было бы, как надо.
5 ноября 1960 года мы с Павлом Судаковым навестили Александра Михайловича в Кремлевской больнице. Он много говорил об искусстве Италии, Франции, о музеях этих стран, с восторгом отзывался о живописи Цорна, Курбе. Когда я спросил его, помнит ли он автопортрет Лебрен, он оживился, в глазах сверкнул блаженный огонек, произнес:
- Бесподобная работа!
Павел спросил, что, по его мнению, нужно, чтоб как-то поднять наше изобразительное искусство?
Герасимов подумал, а потом ответил:
- Отобрать десяток самых талантливых, перспективных молодых художников, дать им заказы и обеспечить материально лет на пять.
Сообщил, что подписал издательский договор на свои мемуары, и рассуждал:
- На десять авторских листов. В листе, значит, сорок тысяч типографских знаков. Вот я и хочу вас спросить, а черточки в разговорах тоже считаются? - Он имел в виду тире в диалогах.
- Считаются, - ответил я с невольной улыбкой, понимая, к чему он клонит: подсчитывал в уме гонорар. Прижимистость была его слабостью.
Бывало, заедет ко мне домой, заказывает отварной кар -тошки с селедкой. Я говорю:
- А водки у меня сегодня нет.
- У меня есть, - говорит. - Достань из кармана шубы. И действительно, достаю из его шубы пол-литровую бутылку. Выпиваем грамм по сто пятьдесят. Остаток забирает, прячет в карман и увозит с собой. Как-то сказал:
- Быть со всеми добреньким, одинаково добрым, хорошо для официанта, а не для гражданина.
У Александра Михайловича было две личных автомашины: вездеход «Волга», которым он редко пользовался, и его любимый «ЗИМ» - неуклюжий, когда-то престижный лимузин. Ко мне он приезжал часто, словно бежал от одиночества, и, посидев минут пятнадцать, предлагал поехать.
- Куда? - спрашивал я.
- А все равно: может, к Томскому?
- У Николая Васильевича мы были позавчера. Оторвали его от работы, поехали в «Арагви», - напомнил я.
- Может, к Вучетичу? - настаивал он.
- Женя в Сталинграде.
- Тогда к Судакову?
- Если он стоит за мольбертом, не стоит отрывать.
- А вы позвоните, - упорствует старик. Звоню.
- У меня Алексей Васильевич Жильцов, - отвечает Павел Федорович или просто Паша. - Приезжайте. Мы уже закончили рисунок.
Приехали, попили чайку. Смотрю на Александра Михайловича, он как на гвоздях, места себе не находит, подзывает меня взглядом. Подхожу, а он вполголоса:
- Поедем к Ефиму Николаевичу на дачу. День-то погожий.
На даче у Е. Н. Пермитина, нашего общего друга, пре -красного писателя, хлебосола, автора «Горных орлов» и других романов, мы с Александром Михайловичем и профессором МГУ, блестящим критиком, ученым-филологом Владимиром Архиповым были около месяца тому назад. Тогда Ефим Николаевич срезал у себя на участке букет роз и преподнес их Герасимову. Перед этим он приобрел у Александра Михайловича сочный этюд полевых цветов. И вот мы вчетвером снова на даче у гостеприимного Пермитина. Александр Михайлович достает из багажника машины два этюда пермитинских роз и протягивает их Ефиму Николаевичу со словами:
- Это дочь моя Галя написала для вас ваши розы. - А потом на обратном пути, когда уже высадили Судакова и Жильцова и поехали ко мне, он «по секрету» говорит:
- Я скажу Г але, что Пермитин купил ее этюды, и дам ей деньги, якобы от Пермитина. Это ее порадует. Святая ложь. -И он горестно вздохнул. Он очень любил свою дочь. - Вы это имейте в виду, если Галя паче чаяния спросит.
