волновался, ожидая отзыва портретируемого. Видно было, что маршал остался доволен, но сказал сдержанно и кратко:
- Лицо полевое.
- Как понять? Почему полевое? - недоумевал художник.
- Такое было на поле боя, - ответил маршал.
В этой фразе была высшая похвала большому мастеру. Именно на лице сосредоточил свое внимание художник, во взгляде, в глазах. Парадный мундир с орденами и золотыми звездами, блеск бриллиантов, как и фон - сочетание голубого и красного, - лишь подчеркивают торжественность победы, но ничуть не заслоняют главного -образа победителя. Всмотритесь в обветренное «полевое» лицо воина, на котором отпечатались мужество солдата и железная воля полководца. Большой открытый лоб мыслителя и стратега кажется суровым и непреклонным средоточием силы, а глаза, задумчиво-честные и чистые, вобравшие в себя боль народа, тоску и грезы солдата, придают всему образу бездонную глубину большого и сложного внутреннего содержания.
Обратите внимание на осанку: она и есть тот соединительный мостик между торжественно-парадным и глубоко человеческим внутренним миром.
Мне довелось несколько раз беседовать с Павлом Дмитриевичем о его работе над портретом Г К. Жукова. И всякий раз Корин с восхищением говорил о маршале. Он находился во власти обаяния личности полководца, перед которым художник преклонялся. Он говорил:
- Жуков - это сложный мир, самородок первой величины. Он не только национальный герой, блестящий полководец. В нем воплощение национального гения, самобытного, неповторимого. Этакого, знаете, как... - Павел Дмитриевич запнулся, подыскивая сравнение.
- Как Кутузов, - подсказал я.
- Пожалуй, нет. Скорее как Степан Разин, как Лев Толстой, как Шаляпин...
Как-то спустя несколько лет после написания портретов военачальников Павел Дмитриевич ходил по залам музея имени Пушкина вместе с героем Севастополя - генералом армии Иваном Ефимовичем Петровым, с которым был дружен. И вдруг, словно ветер ворвался в тишину музея: посетители зашевелились, как шелест листьев, пробежал шепоток: «Жуков... маршал Жуков». Павел Дмитриевич обернулся от картины, которую только что «комментировал» генералу. И действительно, по залу шел Г. К. Жуков. Маршал увидел художника, широко распростер объятия, громко, восторженно приговаривая:
- Павел Дмитриевич! Рад вас видеть. А я почему-то только что о вас думал.
Тепло поздоровался. И тогда Иван Ефимович сказал, обращаясь к маршалу:
- Я вот говорю: какая несправедливость! Великолепнейший русский художник Павел Дмитриевич, гордость нашего искусства, честнейший человек. А ведь травят его! Да как травят, Георгий Константинович...
- А кто травит? Бездарности! - громко сказал маршал, и по лицу его скользнула грустная тень.
Кроме портретов маршалов в послевоенные годы Павел Дмитриевич продолжал работу над галереей деятелей-культуры, написав портреты скульптора С. Т. Коненкова, народного артиста Р. Н. Симонова, художника С. М. Сарьяна, групповой портрет Кукрыниксов и портрет итальянского художника Ренато Гуттузо. Все они написаны с артистическим блеском, быть может, несколько мягче, интимней, чем предыдущие портреты маршалов и даже предвоенные портреты. Но сила красок, их активность, проникновение в характер, во внутренний мир портретируемого остаются прежние, коринские, неизменно поражающие меткостью и остротой характеристик, глубиной обобщений. Правда, в последних портретах, исключая Коненкова, слабее ощущается отношение художника к людям, нет прежней страсти и авторского восторга. Он как бы говорит зрителям: я вам передал все, что есть, а вы уж тут сами разбирайтесь, судите-рядите. Это иногда приводило к досадным недоразумениям, смущало и обескураживало самого художника, щепетильного, деликатного. Однажды он спросил меня, знаю ли я поэта Дмитрия Ковалева? Я сказал, что лично знаком с этим человеком, что это хороший поэт, честный, порядочный гражданин-патриот, всю войну провел на фронте рядовым. Павел Дмитриевич слушал меня как всегда внимательно, лишь с несколько обостренным интересом и, как мне показалось, был чем-то взволнован. Я по памяти прочитал стихотворение Дмитрия Ковалева, посвященное матери.
- Хорошие стихи! - произнес Павел Дмитриевич со вздохом и затем как-то доверительно прибавил: - Видите ли, он мне письмо прислал по поводу выставки моей. Ну, хвалит, восторгается... - Он сделал многозначительную паузу, точно не решаясь сказать то самое, что его расстроило и взволновало.
Я сказал, что видел Дмитрия на выставке в залах Академии, что он восхищался палехскими пейзажами.
- Да нет! - как-то грустно произнес Павел Дмитриевич. - Он об одном портрете пишет, что вот, мол, как я здорово раскрыл надменность, ханжество и внутреннюю пустоту этого деятеля. Ну, и еще всякие подобные злые слова по адресу того человека.
Я невольно улыбнулся.
Поймав мою улыбку, Павел Дмитриевич с беспокойством спросил:
- Иван Михайлович, неужто это правда? И в самом деле он получился у меня таким? Ведь я этого не хотел, поверьте! И человек он совсем не такой, как утверждает поэт.
Я промолчал, скорее разделяя точку зрения поэта, чем художника. И, видно, не один Дмитрий говорил ему подобное, и сам Павел Дмитриевич понимал, что объективная сила его реалистического таланта побеждала субъективное, сугубо личное отношение к портретируемому.
А сколько было в этом смысле недоразумений с этюдами к «Уходящей Руси», которые зрители воспринимали совсем не так, как сам художник. Да
