Дмитрий Николаевич постоянно находился в состоянии творческого азарта. Он был ненасытен в работе и беспощаден к своему здоровью. Он все невзгоды - а их в его должности было всегда сверх всякой нормы - близко принимал к сердцу, и сердце не выдерживало таких нагрузок. Находясь в больнице, он продолжал работать над проектом своей лебединой песни - Дома Правительства России. Он хотел спеть ее с достоинством патриота и гражданина, прекрасно понимая, что это здание будет последним в национальных традициях русского зодчества. Я бывал в его мастерской на Красной Пресне, видел бешеный темп в работе, когда поджимали сроки сдачи здания, а он находился между двумя конфликтующими хозяевами - председателем Верховного Совета самолюбиво-барственным Ясно-вым и председателем Правительства России членом Политбюро Соломенцевым. Ведь дом-то строился для двоих, и Чечулин находился между молотом и наковальней. Яс-нов устраивал ему разнос за то, что якобы обнаружил один метр площади в пользу Соломенцева.
Но не только амбициозный Яснов доставлял неприятности Чечулину. Еще сложней складывались отношения с не менее амбициозным Посохиным, который очень ревниво относился к строящемуся с его несуразным, лишенным каких бы то ни было национальных признаков зданием бывшего СЭВ. Он понимал, что новое здание Дома Правительства, созданное Чечулиным, еще больше выпятит несуразность его «развернутой книги». Пользуясь властью главного архитектора Москвы, Посо-хин бесцеремонно вмешивался в деятельность Дмитрия Николаевича, заставив снизить на целых четыре этажа высоту Белого дома в ущерб его эстетическому звучанию. Мол, не смей подниматься выше моего СЭВа. Как бы то ни было, последнее творение Чечулина стало достойным итогом жизни и творчества великого русского зодчего. Его Белый дом - это прекрасная лебединая песня художника с изумительным вкусом, чувством гармонии глубоко национальным, человека твердого и последовательного в реалистических принципах и убеждениях. Не подверженный модным завихрениям, он продолжал идти в творчестве своим, однажды избранным путем без колебаний, невзирая на оголтелые нападки как сторонников авангардистских нелепостей, так и безумных апологетов обветшалой «старины»... Его белокаменные творения в прекрасной гармонии воплощают символы как древней, так и новой, советского времени Москвы, которую народ издревле называл белокаменной.
ЕФИМ ПЕРМИТИН
В середине лета 1957 года в редакцию журнала «Москва», где я в то время работал заместителем главного редактора, зашел литературный критик М. Р. Шкерин. Михаила Романовича я знал давно, как человека и как литератора. Его статьи были отмечены полемической остротой, принципиальностью, прямотой суждений, которым чужды словоблудие и дешевый сарказм. Я предложил ему активное сотрудничество в журнале, тем более что портфель отдела критики, который только что принял Юрий Пухов от своего предшественника, был пуст. Михаил Романович согласился написать для журнала статью и вдруг полюбопытствовал:
-А как дела обстоять с прозой? Чем «Москва» порадует читателя в ближайших книжках?
Я откровенно признался, что ничего особенного, выдающегося у нас пока что нет, если не считать неоконченный роман патриарха русской советской литературы С. Н. Сергеева-Ценского «Весна в Крыму».
-А ты знаком с Ефимом Пермитиным? - спросил Шкерин.
Я сказал, что не имел чести. Михаил Романович вкратце рассказал мне о трудной судьбе, выпавшей на долю этого маститого прозаика, недавно вернувшегося в столицу вместе с семьей с Алтая, где он, оклеветанный подлецами, провел несколько лет не по своей доброй воле.
-Я только что прочитал в рукописи его новую повесть «Раннее утро», - продолжал Михаил Романович. - Вещица небольшая по объему, но очень талантливая. Я думаю, что она могла бы украсить страницы «Москвы». Пермитин живет со мной в одном доме, даже в одной подъезде. Тебе бы надо с ним познакомиться.
И уже на другой день после разговора в редакцию журнала размашисто и широко вошел плотный коренастый человек неуловимого возраста, большелобый, с изрядно поредевшими льняными волосами и открытым, восторженно сияющим лицом. Это лицо, чистое, без единой морщинки, и светлые лучистые глаза совершенно не соответствовали облику человека, испившего горькую чашу несправедливости. А громкий восторженный голос молодил его, в нем звучал какой-то юношеский задор, неутомимая жажда деятельности. На нем был темно-синий мешковатый костюм, который, казалось, мешал ему, был ненужным, надетым по случаю. Я обратил внимание на его крепкие мужские руки, привычные к физическому труду. В них чувствовалось волнение, которое одновременно, или, как сейчас говорят «синхронно», отражалось на гладком, порозовевшем от свежего загара лице. Эти руки положили на письменный стол совсем не толстую папку, а голос все такой же громкий, но с нотками смущения, произнес:
- Отдаю на ваш суд свое новое детище. И у меня к вам просьба: прежде чем посылать на рецензию, прочтите сами, если это вас не очень затруднит. - И, очевидно, поняв некоторое мое недоумение, поспешил пояснить: - Я читал вашу статью о Сергееве-Ценском. Михаил Романович говорил мне, что вы состоите в дружбе с этим великим художником слова. Я ведь тоже с ним знаком еще с довоенных времен.
И он начал с присущим ему воодушевлением рассказывать мне о своих встречах с Сергеем Николаевичем, о том, как тот, в свои шестьдесят лет шагая по маршевой лестнице через одну ступеньку, легко поднимался на седьмой этаж, а потом давал щупать свой пульс.
