для радио литературную композицию по эпопее Сергеева-Ценского «Преображение России» и хотел, чтоб я прочитал написанный им сценарий. В то время уже вышла в свет моя книга о Сергееве-Ценском «Подвиг богатыря» с предисловием Е. Н. Пермитина. Беседу нашу прервал телефонный звонок Герасимова.
- Чем занимаетесь? - спросил Александр Михайлович.
- Сидим с Алексеем Васильевичем и обсуждаем мировые проблемы.
- Тогда я сейчас к вам приеду, - сказал Герасимов и положил трубку. У него было две собственных автомашины - старый просторный «ЗИМ» и тоже далеко не новая «Победа» - вездеход. Он приехал через полчаса, бодро вошел в квартиру - а ему в то время уже перевалило за восемьдесят - и сразу:
- Ну что вы сидите в такой духоте?
- А что делать, Александр Михайлович? - ответил я.
- Поедем на дачу, - сказал Герасимов, не уточняя, однако, на чью: к нему ли в Абрамцево, ко мне ли в Семхоз или к Жильцову в Валентиновку.
Мы с Жильцовым вопросительно переглянулись. И словно поняв нас, Александр Михайлович прибавил:
-К Пермитину. Я звонил ему домой, ответили, что он на даче и не собирался в Москву.
У Пермитина на даче мы были с Герасимовым месяц тому назад. Ефим Николаевич и Анастасия Ивановна любили цветы, и весь их дачный участок пестрел ярким броским ковром. Александр Михайлович тоже обожал цветы, особенно полевые, любил писать сочные букеты и поляны дикорастущего многоцветья. На даче Пермитина ему нравились розы - яркие, пышные - и Ефим Николаевич в тот раз срезал с полдюжины свежих благоухающих бутонов и подарил их Герасимову.
Мы сели в просторный, по тем временам первоклассный, «престижный», «ЗИМ» и уже минут через сорок были на даче Пермитина. Ефим Николаевич обрадовался нашему приезду. Мы прошлись по участку, где по-прежнему буйствовали цветы, потом поднялись на второй этаж - там было две комнаты: кабинет и спальня писателя. Ефим Николаевич у зажженного камина прочитал новую главку из романа «Первая любовь», над которым он тогда работал. Читал с упоением своим громоподобным голосом сюжетно законченный отрывок. Страничка за страничкой машинописного текста, густо правленного чернилами, ложились на журнальный столик. Ефим Николаевич тщательно работал над рукописью, переписывал заново целые страницы, а то и главы. Он отшлифовывал каждую фразу, избегая газетных штампов и банальной литературщины. Поэтому, читая свой отрывок, он любовался словесной живописью и в то же время старался разгадать, какое впечатление производит на нас, слушателей, его отрывок, понимая, что не каждый скажет автору в глаза откровенно и прямо все то, что он думает о его произведении. Особенно важно для Ефима Николаевича было мнение маститого артиста-мхатовца Жильцова, знающего цену художественному слову. Прямому открытому характеру Алексея Васильевича были чужды лукавство, лицемерие и лесть. Этот осанистый богатырь, игравший горьковских Сатина, Егора Булычева и Тетерева, всегда говорил то, что думал, не заботясь, как будет воспринята его правда. Жильцов высоко ценил роман «Горные орлы», в котором ему нравились кондовые самобытные характеры. «Экие кряжи. Их бы на сцену...», - говаривал артист. В романе «Первая любовь» Жильцову, впрочем, как и Герасимову, нравились картины пейзажа, написанные размашисто, широко. Пермитина-пейзажиста высоко ценил и великий русский художник Павел Дмитриевич Корин. 22 декабря 1960 года Павел Дмитриевич писал мне: «Сейчас читаю Ефима Николаевича Пермитина “Горные орлы”. Дивно-хорошо описана у него природа Алтая, хорошие, сильные люди!»
После чтения мы спустились вниз, где Анастасия Ивановна уже накрыла обеденный стол. Александр Михайлович как-то незаметно вышел на улицу к своей машине и возвратился с двумя этюдами. Он прислонил их к ножкам стула, взглядом приглашая нас посмотреть и оценить.
- Розы, мои розы! - восторженно воскликнул Ефим Николаевич, вспомнив букет, который он подарил Герасимову в прошлый наш приезд.
- Дочь моя Галя написала, - с умилением пояснил Александр Михайлович, довольный, что этюды понравились Пермитину. - Это она вам, Ефим Николаевич, в знак благодарности за тот букет.
- Как можно - слишком дорогой подарок. Увековечены мои розы. Так получается? Ну, спасибо, дорогой Александр Михайлович! Поблагодарите за меня Галину Александровну. Чудесные картины. Она талантливый художник. От отца унаследовала.
Розы действительно были написаны профессионально, хотя Галина Герасимова ни в каких художественных школах не училась. В отношении живописи ее единственным учителем был отец. Дочь переняла от отца многое -свободный твердый мазок, густоту красок. Ее коньком были цветы. В этом жанре она преуспевала. В моей живописной коллекции есть два довольно интересных по цветовому решению этюда Галины Герасимовой: «Васильки» и «Бульдонежи с сиренью».
За обедом, как обычно, шел оживленный разговор об искусстве и литературе наших дней, о тенденциях нового модерна в живописи и скульптуре, о незрелых эстрадных мальчиках, шумной ватагой ворвавшихся в литературу, щеголяя «новизной» полувековой давности и «гражданским мужеством», почерпнутых из мутных источников западных спецслужб. Кстати, эти литературные недоросли, не найдя признания, которого бы им хотелось, у массового читателя нашей страны, очутились на Западе, добровольно приняв титул «диссидентов». Имена их можно найти в списке членов редколлегии журнала «Юность» 60-х годов. Это были годы острых идеологических схваток, в которых Ефим Николаевич не оставался посторонним наблюдателем. С присущей ему прямотой и резкостью он называл шакала шакалом, не боясь последствий, хотя и отлично знал о мстительности и коварстве литературных шакалов.
В те годы Ефим Николаевич часто бывал не только в литературной среде, но и в кругах известных художников, перед талантом которых он преклонялся. По просьбе Пер-митина я познакомил его с Павлом Дмитриевичем Кориным и Евгением Викторовичем Вучетичем. В мастерской Корина, где в то
