расстреляли, следователем оказался анархист - выпустил на все четыре. С тех пор ненавижу любые ярлыки. Второй раз сидел за укрытие “контры” в собственной квартире: “контрой” оказался мой университетский друг, сдуру примкнувший к эсерам. При его аресте нашли револьвер и две бомбы: чудак считал, что революция продолжается. Был я и у Махно - не выдержал экзамена православной молитвы, избили до потери сознания и обещали распять. Я знал, что они это сделают, и бежал в Румынию... В искусстве люблю прежде всего фантазию. Все великие были смелыми и дерзкими: они прислушивались только к голосу своего сердца. Мнения толпы и авторитетов для них не существовало, наивысшим авторитетом считалось собственное мнение. Потому они были великими...»
Вся автобиография была написана в таком же духе. Книжица эта, изданная тиражом в двести пятьдесят экземпляров, давно стала библиографической редкостью. Ходили слухи, что друзья Барселонского охотились за ней, скупали по баснословной цене. Михаил Герасимович отлично понимал смысл этой охоты: боялись, что народ узнает подлинного Барселонского. И тогда уж сколько ему почетных титулов и званий ни давай, сколько ни прославляй, а народ не переубедишь. Впрочем, и без того простые люди недолюбливали Льва Барселонского, точно в чем-то подозревали его...
Чтение книжки прервал стук в дверь, не очень решительный, вкрадчивый, заискивающий. Камышев решил было не открывать, но стук повторился, более настойчивый...
Михаил Герасимович отложил книгу и с любопытством открыл дверь.
- А-а, Николай Николаевич! Заходи. А я думал, кто это ко мне ломится?
- Простите, что потревожил ваш покой, - пропел Пчелкин, галантно протягивая пухленькую руку.
- Ну что ж, милый, с выставкой-то получилось? - с ходу начал Камышев. - Дерьма сколько набрали.
- Это неизбежно, дорогой Михаил Герасимович... А как ваше здоровье, как съездилось?
- Да спасибо, милый, здоровья на наш век хватит, а больше мне и не надо.
- Да, завидую вам, крепко вы с матерью землицей связаны, - польстил Пчелкин.
- А кто тебе не дает связаться?
- Дела, Михаил Герасимович, суета заела, черти б ее побрали. А так хочется забраться в родную деревню, побродить по полям, по знакомым местам, детство вспомнить, березки наши, русские, соловьиные ночи, костры, весенний ледоход.
Сели. «Пришел о чем-то просить», - решил Камышев, прислушиваясь к сладенькому голосу Николая Николаевича. А тот не очень спешил приступать к делу - строя блаженные глазки, осматривал комнату и приговаривал:
- Хорошо здесь у вас, уютно. - И сразу переход: - А в печати, между прочим, выставку хвалят, и также за разнообразие стилей.
- Сами себя хвалят, - Камышев недовольно поморщился. - Разнообразие стилей! Что, по-твоему, Барселонский и этот ваш Юлин, по-твоему, это стиль? Открытие в искусстве?
- Это их стиль, - подсказал Николай Николаевич. -Иначе они не могут, каждому свое.
- Вот-вот, каждый сверчок знай свой шесток. А некоторые не хотят и на чужие шестки лезут. Вот в чем беда...
Камышев хитрыми, прищуренными глазами уставился на Пчелкина. Николай Николаевич не принял его взгляда, ответил:
- Дело не в этом. Я лично, да и не только я один, не вижу оснований ссориться вам с Барселонским и Ивановым-Петренкой. Время не подходящее.
- Потом будет поздно. Сейчас самое время, - в голосе Камышева звучала настойчивая уверенность. - Да, будет поздно, - повторил он.
- Наши внутренние распри будут подхвачены нашими недругами за рубежом и использованы против нас же. -И для большей убедительности Николай Николаевич сообщил: - Я вот на днях с одним ответственным товарищем разговаривал: в верхах не одобряют нашу междоусобицу. Особенно когда ее выносят на страницы печати, так сказать, предают широкой огласке.
«Ах, вот ты куда гнешь, любезный Николай Николаевич. Ну-ну, открывай карты до конца, не хитри и не темни, все равно все ясно». И словно прочитав эти мысли в смеющихся глазах Камышева, Пчелкин раскрылся:
- Я слышал, вы написали для «Правды» очень резкую статью?
- Об этом тебе сказал тот же ответственный товарищ?
- Это не имеет значения. Во всяком случае, вряд ли будет она полезна в настоящий момент, скорее - повредит.
- Это твое личное мнение или мнение все того же ответственного товарища?
Камышев-то отлично знал, что о статье Пчелкину сообщила его жена, Линочка, которой сказал Иванов-Петренко со слов Барселонского. Лев Михайлович узнал о ней от самого Варягова. Все шло по цепочке, которая никогда не обрывалась.
Пчелкин добродушно улыбнулся, потом, сделав лицо серьезным, заговорил:
- Дорогой Михаил Герасимович, то, что вы не просто старейший русский художник, а один из крупнейших художников-реалистов, то, что вас любит народ и к вашему голосу прислушиваются, - все это привело меня к вам сюда для откровенного разговора. Я думаю, нет нужды лишний раз повторять, что мы все любим вас, верим вам и это обязывает нас оберегать вас от возможных ошибок или заблуждений. Я буду говорить с вами, как коммунист с коммунистом - честно и прямо. Я читал вашу статью, которая сейчас лежит в «Правде». Будет она опубликована или нет - от вас зависит. Но мне кажется,
