– Я на вас, можно сказать, капитал уложил, ведро водки – оно денег стоит, а ты работать не желаешь?..
Парень, гоголем поднимая голову, громко выкрикивал:
– А мне плевать! Захочу – и не буду работать!..
– Да ить я в трату вошел!
– А мне плевать!
– Братцы! – Захар Денисович обернулся к темному полукругу людей, оцепивших ведро. – Братцы! Вы меня на всю жизнь обижаете! Я, может, через это смерть могу принять!
– А мне плевать! – гремел парень в гимнастерке.
– Я хворый человек! – стонал Захар Денисович, обливаясь слезами. – Вот тут она, хворость, помещается! – он стучал кулаком по пухлому животу.
Парень в гимнастерке презрительно плюнул на подол ситцевой рубахи хозяина и, покачиваясь, встал. Шел он, петляя ногами, как лошадь, объевшаяся жита, шел прямо на Федора, сидевшего возле плетня.
VII
Не доходя шага два, парень гордо отставил ногу и кивком головы сдвинул на затылок рабочую соломенную шляпу.
– Ты кто? – спросил, по-пьяному твердо выговаривая.
– Дед Пухто?, – хмуро ответил Федор.
– Ду-рак! Я спрашиваю: ты кто?
– Работник.
– Живешь?
– Живу.
– Ишь ты… тля! Небось сосешь хозяйскую кровь, как паразитная вошь? Или как, то есть? А?
– Ты-то чего ко мне присосался? Проходи!
– Проходи! А я вот возьму, да и того… возьму, да и сяду.
Парень мешковато жмякнулся рядом и вонюче дыхнул в лицо Федору самогонкой и луком.
– Я зубарем при машине, Фрол Кучеренко. И точка. А ты кто?
– Я из Даниловки. Наума Бойцова сын.
– Та-а-ак… Сколько жалованья гребешь?
– Рупь в месяц.
– Ру-у-упь?.. – Фрол протяжно свистнул и икнул. – А я рупь в сутки. Это как?
Кровь прихлынула у Федора к сердцу, спросил, переводя дух:
– Рупь?
– А ты думал – как? К тому же и угощение. Ты, ягодка моя, из дураковой породы! Кто же за целковый будет работать месяц? Вот. Уходи от своего эсплитатора к нам. За-ра-бо-таешь!..
Федор поднялся и пошел к себе под навес сарая, где он спал с весны. Лег на доски, прикрытые давнишней соломой, натянул на ноги зипун и, подложив руки под голову, долго лежал не шевелясь, обдумывая.
Сквозь дырявую крышу навеса крапинки звезд точили желтенький лампадный свет, в камыше нежно и тихо звенела турчелка, спросонья возились под крышей воробьи.
Ночь, безмесячная, но светлая, шла к исходу. С гумна доносились взрывы хохота и плачущий голос хозяина. Федор, вздыхая и ворочаясь, долго лежал, не смыкая глаз. Уснул перед рассветом.
Наутро дождался хозяина в кухне. Неумытый, опухший и злой вышел тот из горницы, крикнул, глянув на Федора:
– Лодыря корчишь, сукин сын! Я тебя выучу! Жрать-то вы мужички, а работать мальчики! Я кому сказал, чтоб перевозить к машине хлеб из крайнего прикладка?..
– Я больше жить у вас не буду. Заплатите за два месяца.
– Ка-а-ак?.. – Захар Денисович подпрыгнул на пол-аршина и исступленно затрясся. – Уходить задумал? Сманили?.. Ах ты стервец! Ублюдок… Да ты знаешь, я тебя в тюрьму упеку за такое дело!.. В рабочее время бросать? А?.. На каторгу пойдешь за такие отважности! Иди! С богом! Но денег я и гроша не дам!.. И лохуны твои не дам забрать!.. – Захар Денисович подавился ругательством, закашлялся и, выпучив рачьи глаза, долго гладил и мял руками подрагивающий живот. – За мои к тебе отношения такую благодарность получаю… Забыл, что я твой благодетель, нужду твою прикрыл?.. Заместо отца родного тебе, поганцу, был, и вот…
Захар Денисович, прижмурившись, глядел на Федора. В первую минуту, как только Федор заявил об уходе, он сразу понял и учел, что это нанесет его хозяйству здоровенный убыток: во?первых, он потеряет работника, который работает на него, как бык, за кусок хлеба – и только; во?вторых, надо будет или
