древние римляне; когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, богатым, как бык на шерсть.
Григорий. Что ты врешь?
Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера…
Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.
Григорий. Извольте, государь мой, прибавить.
Яков. Хвостатым, как лев, головатым, как медведь, ухатым, как осел…
Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши Божии столь бестолковые желания. Ты с твоими затеями похож на то дерево, которое желает быть в одно время и дубом, и кленом, и липою, и березою, и смоквою, и маслиною, и явором, и фиником, и розою, и рутою… солнцем и луною… хвостом и головою… Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но премилосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и сим добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов сих несчастных детей день и ночь вопят, ничем не довольны: одно дадут в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми.
Афанасий. Для чего?
Григорий. Не можем сыскать счастия.
Яков. Зачем?
Григорий. Затем, что не желаем и желать не можем.
Афанасий. Почему?
Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания иск, потом получение; вот и благополучие, сиречь получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит
Яков. Я часто слышу слово сие –
Григорий. Премудрости дело в том состоит, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастие – вот правое крыло, а добродетель трудится сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостию зовется[132] – вот и левое. Без сих крыльев никоим образом нельзя выбраться и взлететь к благополучию. Премудрость – как остродальнозрительный орлиный глаз, а добродетель – как мужественные руки с легкими оленьими ногами. Сие Божественное супружество живо изображено сею басенкою.
Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках – безногом и слепом.[133]
Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал.
Афанасий. Расскажи же пообстоятельнее.
Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, опираясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползши до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем и рук. Отсель живое око его взирало с веселою жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был домом отца его и всей миролюбивой семьи, конец и венец всех подорожных трудов. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук, ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря.
Между тем, осмотрясь назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, и с дороги отклоняется, подходит ближе, вздыхает: «Исчезли в суете дни наши…» «Пути твои, Господи, укажи мне…» «Увы мне, как пришествие мое продолжится!..» И прочие таковы слова сам себе говорит, вздыхая, с частым преткновением и падением.
– Боюся, друг мой, чтоб не спугать тебя; кто ты такой? – спрашивал прозорливый.
– 34-й год путешествия моего, а ты мне на пути сем первый случился, – отвечал помраченный. – Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня очей, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему.
– А кто твой отец?
– Он живет в нагорном замке, называемом Миргород. Имя ему Ураний[134], а мое Практик.
– Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат! – вскричал просвещенный, – я Обсерватор. – Необыкновенная радость всегда печатлеется слезами. После изобильного слез излияния слепец с орошенными очами говорил брату своему следующее:
– Сладчайший брат! По слуху слыхал я о тебе, а теперь сердечное око мое видит тебя. Умилосердись, окончай мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселит, но всеминутное претыкание всю мою крепость уничтожает.
– Жаль мне, – говорил светлоокий, – что не могу тебе служить, любезная душа моя. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде успешно, но каменистые в пути встречавшиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал путь мой, а на сем месте потерял и руки. Более уже ни ходить, ни ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен…
