Незнакомый крестьянин с умными глазами сердечно здоровается с дедом, интересуется его здоровьем, а дальше речь идет о погоде и озимых, о неизвестных мне людях, о разрухе, голоде на Юге, политике, бандитах и загранице, которая все несытым глазом смотрит на нас. Нет, с какой стороны ни присмотрись, не похож дядя Стратон на министра. Наконец он спрашивает деда, не даст ли тот толк его деревянному плугу.
— Деревянному? — переспросил дедушка.
— А где же железным разживешься? — нахмурился дядя Стратон. — Пошло теперь все железо на смерть человеческую, а на жизнь ничего не осталось.
— Это правда, — вздыхает дедушка. — Где только не лежат наши дети с железом в груди…
— Трех братьев имел и ни одного не дождался с войны. Самый старший в Франции погиб. Но печаль печалью, а пахать-сеять надо.
Мы подходим к телеге, на которой лежит самодельный плуг. И корпус его, и грядиль, и передний скат плуга — все сделано из дерева. Я впервые видел такой странный плуг.
— Жидкая рожь, — по-своему говорит дедушка. Все, что не нравится ему, он зовет жидким или бескорневым. — Разве в вашем селе нет хорошего мастера?
— Такого, как вы, нет. Дай кому-то, так он из дерева наделает щепок, потому-то и приехал к вам.
— Придется пособить человеку, — немного пренебрежительно машет рукой на плуг дедушка. — Лемех и резец найдутся у тебя?
— Лемеха нет, а резец, может, с австрийского штыка сделать? Он из хорошей стали варился.
— Пусть их нечистые на том свете в смоле варят, — кого-то проклинает дедушка. А я знаю, что это касается империалистов и милитаристов, только не знаю, какая между ними разница.
Когда дед пошел в мастерскую искать что-то на лемех, я тихонько сказал дяде Стратону:
— А дедушка, когда вы приехали, хотел посмеяться надо мной… — и замолкаю.
— Как же он хотел посмеяться? — догадался спросить у меня дядя Стратон.
— А вы не будете сердиться, если скажу?
— Да, пожалуй, не буду.
— Он говорил, что вы были министром.
— Таки был министром, — улыбнулся человек и посмотрел на свои лапти.
Я пристально смотрю на него, но не похоже, чтобы надо мной смеялись.
— И где же вы были министром? В Санкт-Петербурге?
— Да нет, немного ближе, — щурится дядя Стратон.
— Тогда в Киеве?
— Нет, еще ближе, — играют глаза и все двенадцать золотистых пятнышек, весело разместившихся на зеницах.
— Тогда в Виннице? — совсем разочарованно смотрю на дядю Стратона.
— Еще ближе: в своем селе!
— И что это за мода пошла у взрослых — обманывать маленьких, — говорю я обиженно и, махнув рукой, поворачиваюсь к хате. Но на мое плечо ложится жесткая рука дяди Стратона.
— Подожди, дитя недоверчивое, никто и не думал тебя обманывать. Я сущую правду говорю тебе, парень. Это по столицам жили барские министры, а мы были мужицкими.
— И вы были с ними заодно?
— Нет, мы были против них.
— А во что же вы одевались?
— В то, что имели: одни в кожухи, другие — в сермяги, третьи — в свитки, четвертые — в поддевки. Кто имел сапоги — носил сапоги, а кто и в лаптях ходил.
«Сколько света, столько и чудес!» — сказала бы на это моя мать.
— И за кого вы были? — интересуюсь я дальше.
— За свою крестьянско-бедняцкую республику.
— Она большая была?..
— Три села и два хуторка. Но немцы, австрияки и гетманцы имели с нами хлопоты: мы никого не пускали к себе, пока нас не разбили. А когда разбили, то леса стали нашей республикой.
— А теперь вы, дядя Стратон, уже не министр?
— Нет, теперь я комбедчик, — весело смеется дядя Стратон.
Таки, видать, он ничуть не горюет, что лишился своего министерского звания, не так, как некоторые сейчас.
