ягоды.
— Хочешь я тебя к самой лучшей черешне поведу? Ее тетя Василина зовет «песней».
— Почему же она ее так зовет?
— Потому что эти черешни очень хорошие, и на них дольше всего держится роса, как на тетиных песнях слезы.
Мы оба грустнеем, молча перелезаем через изгородь и травами, что бархатятся и бархатятся, идем к той черешне, которая дольше всего держит росы. Она, высокая и кудрявая, только несколько шагов отошла от леса и колышет в себе солнце, на ее ветвях красуются не отдельные ягоды, а целые веночки. Вот несколько таких веночков я принесу Марьяне вместо сережек.
— Лезь, — говорит мне Люба.
— Может, и тебя подсадить?
— Не надо, я буду землянику собирать. Насушим ее на зиму, так и простуда будет не страшна.
Девушка согнулась, выискивая в траве землянику, а я полез на черешню. Рвать ягоды на таком дереве — любота: потянешь веночек к себе — и в руке смеются рисованными щечками отборные черешни… Я и поныне, вспоминая деревья своего детства, думаю, что мало, ой как мало наши садоводы и селекционеры исследовали богатые сокровища природы и народной селекции…
Спустя какое-то время ко мне долетела песня про цвет-расцвет и о той любви, которую разбили враги. А когда отпечалилась песня, кто-то под корни деревьям, а дальше и на травы бросил такого веселья, что у меня и на черешне заплясали ноги. Я поднялся вверх, чтобы разглядеть, что делается внизу. В лесу, напевая себе, на солнечном кружочке извивалась в танце маленькая девичья фигура, ей, видно, никак не хотелось отходить от солнечного круга, подсвечивающего веселые босые ножки, и Люба кружилась и кружилась на нем, пока не упала на землю.
— Вот мы так собираем землянику на зиму!? — крикнул я с самой верхушки.
Девочка, как ошпаренная, вскочила на ноги, еще раз крутнулась вокруг себя, показала мне язык, засмеялась и крикнула:
— Не будь шкваркой!
— А ты не болтай!
— О, нашел болтунью! — засмеялась Люба. — Иди-ка лучше сюда.
— Зачем?
— Поможешь раздуть огонь.
— А зачем он тебе?
— Надо!
Я слез с черешни и пошел к шалашу. Недалеко от него на лесной пропаленной заплатке чернели угли и огарки. Люба, уже припав к земле, так дула на них, что из глаз текли слезы, но ее старания были напрасными.
— Подожди, девка, не вороши весь пепел. Вот мы поищем живой уголек. — Я палочкой расшевелил погасший костер и нашел, на радость Любе, уголек, на краю которого еще держалась точка огня. К нему мы приложили сухой берест, подули попеременно, берест затрещал, задымил и загорелся. Теперь уж нетрудно было разжечь костер.
— Вот мы и кулеша наварим, — Люба побежала в курень, вынесла оттуда котелок, таганок и мешочек с пшеном, в котором еще роскошествовал кусок старого сала.
— И ты умеешь кулеш варить? — удивился я.
— Да почему не умею, вот увидишь, какой будет вкусный, когда толченным салом заправлю…
И действительно, кулеш ее удался на славу. Усевшись на землю, мы ели его прямо из котелка, я нахваливал кухарку, а она стыдливо и радостно отмахивалась смуглой рукой, в которой держала зачерствевший житняк.
— И что тут такого: кулеш как кулеш! Вот борщ сварить — это дело более трудное.
— А ты умеешь?
— Со щавеля умею, а со свеклой и фасолью еще нет… А ты когда-нибудь белую трясогузку видел?
— Голубую видел, а белую — нет.
— А барсука?
— Тоже нет.
— А я видела несколько раз, нора его недалеко, и он вечерами высовывается из нее. Вылезет, постоит, послушает что делается вокруг, а потом начинает охотиться. Осенью он приходит в наш загон лакомиться яблоками.
Мы побежали посмотреть на барсучью нору, а потом Люба повела меня к кислице, где жила белая трясогузка.
Неразумная птица свила совсем низко гнездо и теперь сидела в нем на яйцах. Гнездо ее было такое маленькое, что весь хвостик трясогузки свисал над ним. Услышав шаги, птица повернула головку к нам, притаилась, а в ее крохотном черном глазу мелькнул страх. Мы подошли к самому дереву, но трясогузка не бросила свое гнездышко.
