чесанул эту страницу, не спотыкаясь на точках и запятых, чтобы учительнице сразу стало видно мое знание. От такого чтения отец прояснился, учительница удивилась, а потом, смеясь, спросила:
— А ты еще быстрее не можешь?
— Могу и быстрее, вот дайте, — все в порядке.
— А медленнее тоже можешь?
— И медленнее могу, — удивился, потому что зачем делать медленнее то, что можно быстрее выпалить.
— Ну, прочти, учитывая, что в книге есть еще разделительные знаки.
Дальше я читал, учитывая знаки, и видел, как счастливый отец любовался своим читателем.
— А цифры ты знаешь? — спросила учительница.
— И цифры знаю, до тысячи.
— А таблицу умножения?
— Нет, этого не знаю, — вздохнул я и увидел, как погрустнел отец.
Но учительница тут же нас так порадовала, что папа словно подрос, а я чуть не подпрыгнул вверх.
— Афанасий Демьянович, придется вашего школьника записать во вторую группу.
— Спасибо вам, — вежливо поблагодарил отец. — Пишите, когда на вторую потянет.
Учительница повела меня за собой на ту половину класса, где училась вторая группа.
— Вот здесь, Михаил, будешь сидеть, — показала мне на трехместную парту. — Завтра приходи с ручкой, чернилами, карандашом, а книги я тебе сейчас дам…
Домой я не шел, а летел, потому что, во-первых, мог похвастаться, что мама сразу имеет школьника не первой, а второй группы, во-вторых, надо было сбегать в лес, — нарвать ягод бузины, надрать дубовой коры, а затем сварить их с ржавчиной, чтобы завтра были те чернила, которыми писали тогда.
Дома нас ждали мать и дядя Николай. Когда отец сказал, что меня приняли во вторую группу, мать сразу грустно повторила свое: «И что только будет из этого ребенка?» А дядя Николай сказал: «Весь пойдет в меня — это по нас обоих уже видно», — и в доме стало весело, а мне и за домом светило солнце…
Учился я хорошо, учился бы, наверное, еще лучше, если бы было во что обуться. Когда похолодало и первый ледок затянул лужи, я мчался в школу, как ошпаренный. Наверное, только это научило так бегать, что потом никто в селе не мог перегнать меня, чем я изрядно гордился.
Когда же, проснувшись однажды утром, я увидел за окнами снег, все во мне похолодело: как же я теперь пойду в школу? В доме утром сокрушался не только я, но и мои родители. После завтрака папа оделся в сермягу из грубого самодельного сукна и сказал:
— Снег не снег, а учиться надо. Пойдем, Михаил, в школу, — он взял меня на руки, укутал полами киреи, а на голову надел заячью шапку.
— Как же ему, бедному, без сапог? — болезненно поморщилась мать.
— Ничего, — успокоил ее отец. — Теперь такое время, не сапоги главное.
— А что?
— Теперь главное — свежая рубашка и чистая совесть, — улыбнулся отец, — Правда, Миша?
— Правда, — плотно прижимаюсь к отцу, и мы оба под вздохи матери покинули дом.
По дороге люди удивлялись, что Афанасий на руках несет сына в школу, некоторые школьники на это чудо тыкали пальцами, а я чуть не заплакал и от жалости, и от той радости, что отец не даст мне покинуть науку.
Так первые дни зимы папа заносил меня в школу, а после уроков снова заворачивал в сермягу и нес домой. К этому привыкли и школьники, и учительница, и я… Если бы теперь спросили, какую лучшую одежду пришлось мне видеть по всем мирам, я, не колеблясь, ответил бы: кирею моего отца. И когда в произведениях или пьесах я иногда встречаю слово «кирея» — ко мне трепетно ??приближаются самые дорогие дни моего детства.
Однажды, когда на дворе вьюжило, отец припоздал, и только к вечеру, заснеженный, с обледенелыми усами, но веселый, он зашел в класс и громко спросил:
— А который здесь без сапог?
— Это я! — выскочил из-за парты, где сидели мои одноклассники.
— Кто ты? — словно не узнавал меня отец.
— Сын Афанасия! — бодро ответил я.
— Тогда лови! — отец бросает мне самый настоящий бублик. Я подпрыгиваю, перехватываю гостинец и радуюсь, что он даже с маком.
— Вы на ярмарке были? — спрашиваю, жалея есть бублик.
— На ярмарке.
— И что-то купили?
