От дядькового жилища я проворно выскакиваю в закоулок и мету на каток — земли под собой не чуя. Заячья шапка спадает мне на глаза, я поправляю ее взмахом головы и чуть ли не налетаю на отца. Рослый, широкоплечий, он легко идет по земле, хоть на его плечах лежит крапивный, несомненно, с хлебом, мешок. Увидев меня, отец замедляет шаги и прищуривает один глаз, тот, в котором и возле которого более всего собирается насмешки.
— Ты куда так метешь?
— Чего это мету?
— А разве не видишь, как за твоими ногами метелица поднимается?
— Я назад не смотрю.
— Все времени нет?.. Так, значит, скоком-боком — и на каток?
— Чего скоком-боком? Я прямехонько-прямо иду себе.
— Оно же по сапогам видно, что прямо: один смотрит на лед, а второй на сапожника. И тебе еще не наскучил каток?
— Чего бы он должен был наскучить?
— Ты же туда ходишь, как поп в церковь. И за что только тебя учительница хвалит?
— А вы и не знаете? — отвечаю смело, потому что отец, вижу, в юморе.
— Нет, пока что не знаю.
— Так объяснить?
— Объясняй.
— За то, что в моей голове уменьшается половы.
— Вот чего не вижу, того не вижу.
Я деланно вздыхаю:
— Вблизи, отец, всегда хуже видишь, особенно у своего.
— Каким же ты языкатым стал! — удивляется и улыбается отец, и улыбаются все темные точки в его серых глазах. — А теперь — айда домой.
Радость сразу как ветром сдуло, сердце мое падает в холод, а губы расквашиваются.
— Чего это снова домой? Я же только-только из дому. И дров нарубил, и Обменной сена заложил, и маме воды принес.
— Не переработался?
На эту каверзу я уж и не знаю что ответить, но мне становится так горько, что и не говорите. Отец это замечает и уже говорит кротко, без насмешки:
— Надо, Михайлик, намолотить гречки, — пошевелил на плечах своей мешок.
— На жерновах? — спрашиваю недовольно, потому что страх как не люблю крутить жернова: крутишь их, а у тебя аж внутри крутится.
— Нет, на ветряной мельнице.
— На ветряной мельнице? — оживаю немного. — Мы с вами поедем на ветряную мельницу?
— Поедешь, сынок, сам, потому что мне сейчас надо идти на работу. Нанялся — продался, — и отец погрустнел. Теперь он аж из шкуры лез, чтобы заработать на коровенку.
— На чем же я поеду?
Отец сгоняет с глаз далекое видение и насмешливо посматривает на меня:
— Догадайся сам, ты же страх смекалистый у нас.
— Кабы же вы так всегда говорили.
— Тебя похвали, так дом вверх дном встанет. Так не догадался, на чем поедешь?
— Эге, догадаешься, что у вас…
— Запряжешься в свои санки и, присвистывая, пометешь с горы в долину. Сколько здесь той гречки? А уже скоро свят-вечер. Надо столько блинов напечь, чтобы ты за ними не видел меня. Так как?
— Где мое ни пропадало! Поеду, отец!
— О, теперь вижу, что в твоей голове немножко уменьшилось половы. Другой бы, несомненно, больше наговаривался.
— Да разве же я не ваш ребенок? — сразу набиваю себе цену, за это схватываю «лепетун» и уже беззаботно иду за отцом, стараясь попасть в его следы. А шаги у моего отца широкие, и, когда ему приходится идти куда-то с мамой, она просит, чтобы он придерживал ноги уздечкой…
Вот уже мешок и хворостина от собак лежат на санках. Я впрягаюсь в веревку и, как всегда, без особой радости выслушиваю все мамины предосторожности:
— Ты же не лети, как без головы, потому что угреешься и простудишься. А если выскочит какая-нибудь собака, то имей ум под вихром, если она его не имеет. Как поедешь к ветряной мельнице, не таскай мешок впереди себя, потому что надорвешься и надо будет шептуху звать. Попроси кого-то помочь. А
