мести.Я видел тебя и с тобой говорил,Вздымались копыта коня надо мною,Ты братствовал с тьмой и не бросил удилНад нищенским домом за темной Невою.И снова блуждал обезумевший век,И слушал с тревогой и непониманьем,Как в полночь с собой говорит человекИ руки свои согревает дыханьем.И город на льду, как на звездах, стоит,И воздух звездою тяжелой сияет,И стынет над черной водою гранит,И полночь над площадью длань простирает.1928А. А. Альвингу
Твое изумление, или твоеЗияние гласных – какая наградаЗа меркнущее бытие! И сколько дыханья легкого дня,И сколько высокого непониманьяТаится в тебе для меня,Не осень, а голоса слабый испуг,Сияние гласных в открытом эфире —Что лед, ускользнувший из рук… 1928«Блеют овцы, суетится стадо…»*
А. А. Альвингу
Блеют овцы, суетится стадо,Пробегают бешеные дни.Век безумствует. Повремени,Ни шуметь, ни причитать не надо.Есть еще в руках широкий бич,Все ворота наглухо закрыты,И колы глубоко в землю врыты,Чтоб овец привязывать и стричь.1928Я виноват. О комнатное время,Домашний ветер, огонек в передней!Я сам к тебе зашел на огонек,Что с улицы, от снега, от костров,От холода… Я тихо дверь открыл.Куда как весело в печи трещало,Как запрещал сверчок из теплой щелиБез спросу уходить, куда как ДиккенсБыл нежен с чайником. Я сел у печки,И таяли на рукавах моихБольшие хлопья снега. Засыпая,Я слышал: чайник закипал, сверчокТрещал, и Диккенсу приснилось: вечер,И огонек в передней тает, – иЯ вижу сон. Плывет, как дилижанс,Глухая ночь, и спит возница. Только —Поскрипывая и качаясь, мимоЕще недогоревших фонарейПлывет глухая полночь. Я вошелВ переднюю, сквозь огонек, – и чайникУже кипел, и я открыл глаза,И понял я: в моих больших ладоняхЖивет такая тишина, такоеЗапечное тепло, что в тесной щелиБез устали трещит сверчок. А все жеНа волю всем захочется – и еслиЯ виноват, что задремал у печки —Прости меня.1929
«Диккенс». Вариант стихотворения. Черновой автограф поэта
Это ветер ноябрьский бежит по моим волосам,Это девичьи пальцы дрожат в ослабевшей ладони.Я на полночь тебя променяю, за бурю отдам,За взлетающий плач и разорванный ветер погони.Над гранитом Шотландии стелется белый туман,И прибой нарастает, и синий огонь вдохновеньяЗаливает слепые глаза, и поет ОссианНад кремневой землей отраженные в тучах сраженья.Падал щит опаленный. На шкуре медвежьей неслиГрузный меч Эррагона, и, воду свинцовую роя,Меж кострами косматыми шли, накренясь, кораблиПо тяжелой воде над израненным телом героя.Неспокойное море, зачем оно бьется в груди?В горле соль клокотала. Ты видишь мои сновиденья?Где же арфа твоя, где твой голос? Скорей уведи,Уведи от огня, уведи от меня вдохновенье.Я за бурю тебя не отдам, – из разбуженных чащПрорывается к югу распластанный ветер погони,Ветер мчится по скалам, – смотри на взлетающий плащ,Только девичьи пальцы остались в безумной ладони.Где же арфа твоя? Где же голос твой? Песню моюЭта буря догонит и руки ей молнией свяжет.Отомстит ей ноябрьской грозою. Но то, что пою, —До конца никогда не дослушивай: полночь доскажет.1929Все разошлись. На прощанье осталасьОторопь желтой листвы за окном,Вот и осталась мне самая малостьШороха осени в доме моем.Выпало лето холодной иголкойИз онемелой руки тишиныИ запропало в потемках за полкой,За штукатуркой мышиной стены.Если считаться начнем, я не вправеДаже на этот пожар за окном.Верно, еще рассыпается гравийПод осторожным ее каблуком.Там, в заоконном тревожном покое,Вне моего бытия и жилья,В желтом, и синем, и красном – на что ейПамять моя? Что ей память моя?1929«Есть город, на реке стоит…»*
