Хочу у зеркала, где муть… (сборник)

Знай, что еще одна… – Что сестры
В великой низости любви.

‹Март 1920›

«Две руки, легко опущенные…»

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.

Но обеими – зажатыми —
Яростными – как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.

Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.

Светлая – на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.

Первая половина апреля 1920

«Да, друг невиданный, неслыханный…»

Да, друг невиданный, неслыханный
С тобой. – Фонарик потуши!
Я знаю все ходы и выходы
В тюремной крепости души.

Вся стража – розами увенчана:
Слепая, шалая толпа!
– Всех ослепила – ибо женщина,
Всё вижу – ибо я слепа.

Закрой глаза и не оспаривай
Руки в руке. – Упал засов. —
Нет – то не туча и не зарево!
То конь мой, ждущий седоков!

Мужайся: я твой щит и мужество!
Я – страсть твоя, как в оны дни!
А если голова закружится,
На небо звездное взгляни!

Апрель 1920

«На бренность бедную мою…»

На бренность бедную мою
Взираешь, слов не расточая.
Ты – каменный, а я пою,
Ты – памятник, а я летаю.

Я знаю, что нежнейший май
Пред оком Вечности – ничтожен.
Но птица я – и не пеняй,
Что легкий мне закон положен.

16 мая 1920

«Сижу без света, и без хлеба…»

с. э.

Сижу без света, и без хлеба,
И без воды.
Затем и насылает беды
Бог, что живой меня на небо
Взять замышляет за труды.

Сижу, – с утра ни корки черствой —
Мечту такую полюбя,
Что – может – всем своим покорством
– Мой Воин! – выкуплю тебя.

16 мая 1920

«Я не хочу – не могу – и не умею Вас обидеть…»

«Я не хочу – не могу – и не умею Вас обидеть…»
Так из дому, гонимая тоской,
– Тобой! – всей женской памятью, всей жаждой,
Всей страстью – позабыть! – Как вал морской,
Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан.

О, вспененный, высокий вал морской
Вдоль каменной советской Поварской!

Над дремлющей борзой склонюсь – и вдруг —
Твои глаза! – Все руки по иконам —
Твои! – О, если бы ты был без глаз, без рук,
Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить!

И, приступом, как резвая волна,
Беру головоломные дома.
Всех перецеловала чередом.
Вишу в окне. – Москва в кругу просторном.
Ведь любит вся Москва меня! – А вот твой дом…
Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.

И пятилетний, прожевав пшено:
– «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно»…

Так, оплетенная венком детей,
Сквозь сон – слова: «Боюсь, под корень рубит —
Поляк… Ну что? – Ну как? – Нет новостей?»
– «Нет, – впрочем, есть: что он меня не любит!»

И, репликою мужа изумив,
Иду к жене – внимать, как друг ревнив.

Стихи – цветы – (И кто их не дает
Мне за стихи?) В руках – целая вьюга!
Тень на домах ползет. – Вперед! Вперед!
Чтоб по людскому цирковому кругу

Дурную память загонять в конец, —
Чтоб только не очнуться, наконец!
Так от тебя, как от самой Чумы,
Вдоль всей Москвы – ‹плясуньей› длинноногой
Кружить, кружить, кружить до самой тьмы —
Чтоб, наконец, у своего порога

Остановиться, дух переводя…
– И в дом войти, чтоб вновь найти – тебя!

17–19 мая 1920

«Сказавший всем страстям: прости…»

Сказавший всем страстям: прости —
Прости и ты.
Обиды наглоталась всласть.
Как хлещущий библейский стих
Читаю я в глазах твоих:
«Дурная страсть!»

В руках, тебе несущих есть,
Читаешь – лесть.
И смех мой – ревность всех сердец! —
Как прокажённых бубенец —
Гремит тебе.

И по тому, как в руки вдруг
Кирку берешь – чтоб рук
Не взять (не те же ли цветы?),
Так ясно мне – до тьмы в очах! —
Что не было в твоих стадах
Черней – овцы.

Есть остров – благостью Отца, —
Где мне не надо бубенца,
Где черный пух —
Вдоль каждой изгороди. – Да. —
Есть в мире – черные стада.
Другой пастух.

17 мая 1920

«Писала я на аспидной доске…»

с. э.

Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах, —

И на стволах, которым сотни зим…
И, наконец, – чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! любим! —
Расписывалась – радугой небесной.

Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала имя…

Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне