обожала, била, отдавалась, рожала его детей и даже (о, Господи!) прощала его за все, – уже целых пять минут своей единственной жизни… Пока Максим, живший теперь с ее старшей сестрой, смотрел будто бы в сторону, бесцельно блуждая взглядом по вагону метро. А она-то, она была все время прямо перед ним! Она, единственная, в которую мог влюбиться этот самый умопомрачительный в мире мужчина.
По ночам лежа на нижней полке двухъярусной кровати в комнате, где жил Максим с Бессоновой, Кроха ждала его с работы. Она спала вообще-то, но, едва заслышав шорох его шагов на рассвете, тут же просыпалась и молча, с обожанием, наблюдала за ним. Пока Максим проходил вглубь комнаты, к окну, потирая красные от усталости и сигаретного дыма глаза. Он медленно стягивал с себя прокуренную футболку, расстегивал залитые текилой и ромом джинсы, кидал их на пол. Потом стоял еще с пару мгновений над кроватью, в которой спала, как пожарник, Бессонова на смятых простынях.
Крошка смотрела на него, а он стоял над старшей. Он стоял там совершенно голый.
Совершенно-голый.
Совершенный, голый!
И захлебываясь то молочной нежностью, то вспененным шампанским робких желаний, каждую ночь она училась любить в первый раз – пока Максим укладывался в постель к ее спящей старшей сестре.
Днем, где-то часов после двух, когда Бессонова заканчивала варить тошнотворную кашу, Крошка шла в комнату к Максиму – будить его к завтраку. Думала, глядя на него, пока он лежал на постели у окна: «Ты так красив. Ах, как я разбила бы твое сердце! Нежно, кротко, почти бережно, сжала бы в кулачке и стукнула б об острый край – чтоб оно вытекло все, как яйцо». За этим занятием ее заставал обычно Рома, возвращавшийся только тогда в их комнату – спать на двухъярусной кровати, сверху (на нижней спала всегда Кроха). Бурча что-то и путаясь в одеяле, он старался скорее уснуть, когда Максим открывал один глаз и недовольно мычал, что еще не выспался. Где пропадал Рома после работы и до обеда, никто не знал и никогда не спрашивал. Рома был свободен. Именно так свободен, как мечтал Максим.
Они завтракали втроем: Максим, Бессонова и Третий (из-за него подумать о важном никогда не получалось). Крошка, худая, почти бесплотная, сидела на подоконнике и пускала дым (никто никогда не видел, чтобы она ела, а курила она не переставая).
– Зачем вы развесили школьные плакаты по стенам? – спросил Третий, глядя в окно.
– Надо было чем-то закрыть пустое пространство, – ответила Бессонова прикуривая.
Пальцы сжимают белый продолговатый стебель, чудесное ощущение, мягкий стержень нежно касается тонкой кожи. Еле уловимое потрескивание, едва слышное уху; глубокий вдох, медленный выдох.
Бессонова-старшая любила пустить дым через нос, при этом она всегда опускала глаза – что само по себе было ей несвойственно: слишком похоже на кротость. За курением Бессонова активно жестикулировала рукой с зажатой в ней сигаретой (иногда это была правая, иногда левая).
Максим сперва стучал сигаретой по столу, затем подносил ее ко рту и зачем-то дул в угольный фильтр, лишь после этого он касался губами самого краешка сигареты и поджигал.
Когда курил, не жестикулировал совсем, и руки его, обычно нервные, лишь в это время покоились. Впрочем, иногда он брал зажигалку и постукивал ею по столу (сигарету Максим всегда зажимал пальцами правой руки).
Крошечка держала сигарету в левой, потому что в энциклопедии для маленьких принцесс когда-то она вычитала, что если уж женщина курит, то только левой – и без вариантов. И все же ей всегда хотелось научиться, как Максим.
Третий не курил совсем. И пьяным его никто никогда не видел. Поэтому он был вправе высказываться на этот счет от лица великого и ужасного большинства и требовать перестать курить. Его никто не слушал.
– У нас в баре тусуются одни ботаники. Нажираются до синих мух и лезут спорить о высоком, – сказал Максим и постучал сигаретой по столу.
– В фиалке на подоконнике завелась мошкара, – ответила Бессонова, выдыхая.
– А потом они получают диплом и валят служить обществу. В этой стране, – продолжал Максим.
– Ты вообще бармен, – усмехнулась Бессонова.
– А я работаю в офисе, – с гордостью отметил Третий. В обществе это вроде как престижно.
– Потому что мне нужны деньги на мотоцикл, – раздраженно ответил Максим.
– Я была бы идеальной женой, – сказала Бессонова, опуская глаза и пуская дым через ноздри, – тому, кто никогда не женится.
– Сердце это всего лишь двигатель. А вместо любви – по трубкам сжиженный азот. Это опасно, – улыбнулся Максим.
– Хм, что еще мог сказать помешанный на скорости? – одобрительно выдохнула Бессонова.
– Ежедневно в Петербурге погибает 15 мотоциклистов, – сказал Третий голосом статистики.
– Помешанные на скорости – это проявление… Они помешаны на свободе, на том, что не подвластно большинству, что их пугает. Это как другое измерение, что ли, вне их четырех координат. Не «х», не «у», не «z», a «t».
– Это типа время, что ли? – напрягся вдруг Третий. Он, как и «все», этого не понимал.
– Я сегодня работаю во вторую смену, – сказала Бессонова, – Вернусь поздно, не засыпай без меня.
