лорда Альфреда Дугласа[144] по имени Руперт Крофт-Кук, которого арестовали за совращение матросов. Выйдя из тюрьмы, он стал писать и открыто заниматься сексом с мужчинами в Танжере. Писатели считались тут гнилым народцем, не то что адмиралы в отставке. Что с них взять — все они пьяницы и сексуальные извращенцы, встают поздно, только чтобы получить почту, в магазинах берут в кредит. А если ведут себя иначе, то вообще ни на что не годятся и пишут всякую муть, которую никто не читает. Кстати, такое мнение бытовало не только в английских деревнях. В Хоуве тоже было неловко признавать себя писателем. «А какие вы пишете книги? Детективы? Триллеры?» Генри Джеймс трудился зря: признают только определенные жанры, лучше всего идут романы об ужасах и извращениях. Если вы скажете таксисту-французу: «Je suis homme de lettres» или немецкому бармену: «Ich bin Schriftsteller»[145], к вам отнесутся с уважением. Не так обстоит дело с соотечественниками Шекспира.
Писательских жен развратные деревенские трактирщики считали легкой добычей. Хозяин местного паба пытался изнасиловать Линн в дамском туалете. Та дала ему отпор. Мы перестали ходить в этот паб и лишь изредка ездили на автобусе в Беруш, где крестьяне, вдали от железной дороги, настроены к приезжим еще более настороженно. Говорили, что, когда наш мясник Нельсон Ярвис переехал из Беруша в Этчингем со всеми своими инструментами, он якобы воскликнул: «Прощай, берушская луна!». Киплинг вырезал имя своего сына[146] на военном мемориале неподалеку от автобусной остановки, иначе писателя бы здесь забыли. А после местные владельцы магазинов продавали с большой выгодой для себя его чеки американским туристам.
Сосед отравил наших кошек и заявил в Общество защиты животных, что мы жестоко обращаемся с Хайи, но приехавший инспектор признал, что все обстоит как раз наоборот. Линн плохо спала, и доктор Улстерман из Херст-Грин прописал ей барбитураты. Она отлучила меня от постели, потому что я громко стонал во сне, и я перебрался на старенький диван в кабинете. Линн достала бочонок кентского сидра и пила его, смешивая с джином. Я был в мрачном состоянии духа и недостаточно оценил ее заботы по приведению дома в порядок. Хайи выл на этчингемскую луну и рычал, когда его осаживали. Напившись, Линн начинала бушевать, и тогда соседи колотили в стену. Мы установили телефон, и чуть ли не первый звонок был от сестры Линн, которая в очередной раз разбранила ее за то, что она нежилась на солнце и пила виски с содовой в Малайе в то время, как мать умирала. Она предлагала Линн прослушать запись голоса умирающей матери, наставляющей детей жить достойно и остерегаться секса. Линн вскрикнула и бросила трубку. Затем швырнула на пол салат, который я уговаривал ее съесть, разбила панцирь малайской черепахи и сломала серебряную салатную вилку. Она заперлась в ванной и вышла оттуда со спокойным лицом, сказав только: «Так надо было сделать». Линн проглотила больше тридцати таблеток с барбитуратом.
В попытке самоубийства главное — жест. Нужно вызвать страх и сожаление у близких, которые недостаточно тебя любили. Таблетки подействовали почти сразу, и страх и сожаление сработали у нее быстрее, чем у меня. Она послушно глотала соль с водой, но уже в начале процедуры обмякла и ударилась головой о край умывальника. Я оттащил ее, уже потерявшую сознание и залитую кровью, на постель и вызвал скорую помощь. «Скорая» долго не приезжала, так что, можно сказать, единственные приметы деревни — это зелень и отсутствие помощи извне. Когда же она все-таки приехала, медики огорченно покачали головами: затрудненное дыхание жены становилось все слабее. Мы долго добирались до больницы под Гастингсом. Там подключили желудочный зонд. Я ходил взад-вперед, словно будущий отец, хотя вид у меня был более виноватый. Проходившие медсестры требовали, чтобы я потушил сигарету. Их холодные взгляды усиливали чувство вины. Что может служить большим доказательством жестокости мужа, чем попытка самоубийства жены?
Христианское богословие учит нас, что только Бог знает природу греха, и человечество демонстрирует глубину своего падения тем, что неспособно оценить свой грех в отношении высшей реальности. Представьте себе, что Бог — снежное поле, наделенное разумом, и, когда человек случайно мочится на него, тот содрогается от муки. Я ем мясо по пятницам и пропускаю воскресную мессу, а Бог страдает, рыдая от космической зубной боли. Мы недоверчиво к этому относимся, потому что мы — падшие люди. Мужчина становится менее скептическим, когда он без всякой задней мысли (если это действительно так) делает больно своей женщине. Между мужчиной и женщиной зияющая нравственная пропасть, и было бы лучше передать богословие в руки женщин, чтобы они, исходя из собственных представлений о нравственности, объяснили замысел Бога. Если верить Кьеркегору, Дон Жуан искал Бога в женщине. Я ходил по коридорам больницы и исследовал свою совесть. Я не знал точно, что плохого совершил, поэтому подозрения мои были самые чудовищные. Арабы употребляют слово
Я навещал ее в больнице дважды в день и, следовательно, весь день проводил в Гастингсе. Только что женившемуся Эндерби предстояло долго дожидаться медового месяца в Риме. День в Гастингсе проходил в пабах, если они были открыты, или в кино, если закрыты. Здешние пабы мне не нравились. К примеру, заказываешь джин с тоником и со льдом, а приносят джин с одним тоником и говорят, что льда нет. Я впадал в ярость: теплый джин все равно что рвотное, и уходил в раздражении, находясь и сам на грани нервного срыва. Именно тогда я посмотрел фильм «Потопить ‘Бисмарк’»[147], где сцены разрушений производили впечатление без каких-либо мелодраматических эффектов. Как было бы хорошо жениться на спокойной темноволосой женщине, офицере вспомогательной службы военно-морских сил с акцентом ученицы Роудин-скул. Линн была слишком агрессивной. К ней прибывали силы, и она гневно набрасывалась на меня за то, что я ее спас. Она вспоминала рассказанную в детстве историю о буром
