Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

грядущее суровое будущее, построенное на дисциплине и автоматизме, а нашел грязь и беспорядок. Я пришел к выводу, что человеческие качества лучше выявляются в этом государстве, основанном на холодной метафизике, чем в примитивной малайской деревне. Я боялся вызванного мной vrach: вдруг он принесет лекарства, к которым прибегала моя мачеха, в том числе и болеутоляющие, или поставит пиявки.

Но vrach не пришел. Вместо него приехали три фельдшера-коротышки в белых халатах, чтобы увести Линн в больницу. Но она возражала, требуя, чтоб ей только поставили диагноз и назначили лечение. Самый плюгавый из коротышек сел за стол с рецептурным блокнотом и стал писать крупным, неразборчивым почерком слово: аспирин. Только не аспирин, вскричала Линн, выставив всех из комнаты. По ее словам, она чувствовала себя лучше. Я с радостью ей поверил. Сомнений не было — дело не в алкоголе. Я пил больше, но не отключился. Известная анатомическая истина о большей уязвимости женской печени как-то не приходила мне в голову. Линн страдала от многих вещей — от войны, Малайи, моего смертельного диагноза и его последующей отмены, моего сексуального равнодушия и шаткого материального положения, — но не от алкоголя. Бог мой, только посмотрите, как пьют в России, и все они, даже женщины, крепкие люди, пышущие здоровьем. Я повез Линн на обед в гостиницу «Европа». Обед начался с двух стограммовых графинчиков водки.

В качестве основного блюда мы заказали бефстроганов, но ждали его четыре часа. Оказалось, официант принял заказ, но тут его дежурство закончилось, и наш заказ повис в воздухе. Впрочем, это было не так важно, голодными мы не были. Но мы хотели пить, а нас никто не слышал. Может, кто- то из официантов и слышал наши крики: piva! — но мысленно упрекал нас за нетерпение: что такое четыре часа, в то время как русский народ четыреста лет ждал, когда падет царское иго? Даже дольше. Незаметно я пробрался на кухню и увидел там холодильник, набитый до отказа отличным чешским лагером. Я принес за стол достаточное количество бутылок и нагло их откупорил о краешек стола. Теперь до появления бефстроганова мы были в полном порядке.

В холле «Европы» был открыт ларек, торговавший советскими игрушками. Рубли не брали — только валюту. У меня были фунты, и, возвращаясь из tualet, я подумал, что сейчас подходящее время купить сувениры: matrioshka, которая так много говорит о русской душе (бабушка вложена в другую бабушку, та — в следующую и так далее); медведя на велосипеде, который бил в цимбалы, когда вы отпускали его в опасное, короткое путешествие; значки и броши с изображением героического космонавта Юрия Гагарина. За matrioshka просили один фунт, тридцать два шиллинга и пятнадцать пенсов. Я не верил своим глазам. Но продавцы, хорошенькие девушки в рыжих кудряшках, сказали, что так оно и есть. У них была папка со списком цен в иностранной валюте, толстая — как докторская диссертация. Все цены — в фунтах, шиллингах и пенсах — говорили о полном незнании Советами британской монетарной системы.

Старая система сменилась. Некоторые из моих читателей, возможно, даже не знают, что она существовала. До постыдного превращения британского пенни в новый пенс была старая и эффективная монетарная система: двенадцать пенсов составляли шиллинг, а двадцать шиллингов — фунт. Это означало делимость главной денежной единицы на равные числа кратные двенадцати. Время и деньги шли рука об руку. Только у Фрица Ланга[187] в «Метрополисе» часы с десятью делениями. Деньги соответствовали времени, а для семидневной недели просто прибавляли шиллинг к фунту и получали гинею. Гинея не только делилась на семь, но и на девять и тогда получался стрейтсдоллар[188]. Однако в то время, когда компьютерные инженеры уверяли, что десятичная система не устарела и не только восьмеричный принцип подходит для кибернетики, жестким правительственным указом вся прекрасная и освещенная веками денежная система была принесена в жертву безумной абстракции, отзвука французского революционного кошмара. Первой пала полкроны или тошерон, замечательная и целесообразная монета. Это была восьмерка, настоящий доллар, только названный половиной (изначально символом доллара была перечеркнутая восьмерка). Она не выжила, как выжили американские двенадцать центов или kupang на Восточном побережье Малайи. Трудности Британии начались с разрушения традиционной основательности, и теперь нельзя понять, какой был счет у Фальстафа в таверне или «Песенку о шести пенсах». Я никогда не мог этого простить.

Однако сторонники реформ, возможно, оценили бы советскую фантазию, с какой я столкнулся в холле гостиницы «Европейская». Очевидно, это было подобие английской шутки; можно было и дальше шутить в том же духе. Глаза мои, пробежав по листу, затуманились при мысли о Святой Руси:

Брошь с Гагариным: ?2 21s 13d

Булавка для галстука с Гагариным: ?0 29s 15d

Флажок с Гагариным: ?1 35s 17d

Чайная кружка с Хрущевым: ?2 20s od

Пришлось сказать милым девицам, что цены у них представлены неправильно. Опять глаза на мокром месте: как же, унизили Россию. Но я дал им краткий финансовый урок и перевел ?1 32s 15d в ?2 13s 3d. Сдачу я попросил в копейках, но это оказалось противозаконно. Сдачи не было также в шиллингах и пенсах: цель была заполучить британские деньги, а не отдавать их. Поэтому я провел целый час, конвертируя шесть шиллингов и девять пенсов в жалкую игрушку «Джек из коробочки», и у меня остались еще три пенса. Я хотел дать эти деньги девушкам как baksheesh, но они пришли в ужас. Тогда я купил на них karandash с надписью СССР, и эти ангелочки ужасно обрадовались, что все так удачно закончилось. Я подарил им плитку молочного шоколада «Фрай», который плавился в моем кармане, — они пришли в восторг, и я был расцелован. В ресторане меня дожидался холодный бефстроганов и официант, укоризненно глядевший в мою сторону: нужно приходить вовремя, сказал он.

Ну как обращаться с такими людьми? Только любить. Где еще найдешь такой милый народ? Их нельзя бояться: если они не сумели разобраться в