ела, так что сладости в основном достались викарию, который вовсю поглощал огромные колыхающиеся порции желтого трепетания и белого дрожания. Бедный сластена даже не мог похвалить: «Чертовски вкусная херня», поскольку он сидел рядом с дамой. Никто, правда, не принимал всерьез его богохульства, зная, что все это просто словоблудие. Однако, посредине сидел один старикашка, еще более древний, чем мой сосед-старикан. Похлюпав беззубо младенческим лакомством, он набрал полную ложку желе и шмякнул его на стену, а потом, утробно кряхтя, потянулся за следующей порцией, и кто-то не сдержался и заржал.
— Так, — вспыхнул Тед. — Прекрати это, Мэтьюс, будь так добр. У нас тут скорбная оказия. — Затем он учтиво поклонился Седрику и сказал: — Прошу простить, что принял на себя ваши функции, мистер.
— Все в порядке, — сказал Седрик, — уверяю вас.
Скорбная оказия. Снова всем разлили чай, и Селвин объявил:
— Если кто хочет виски без чаю, я богу далить. Ага. Таб еще бдоооого бутылок у кабида. — Селвин сверкнул очочками, безглазо оглядывая гостей, и остановился на мне. — Ага-аа, бистер! — воскликнул он и наполнил все алчущие чашки.
Седрик встал и произнес:
— Мадам и джентльмены. Я имею удовольствие предложить Его Преподобию, нашему викарию, сказать речь за здоровье усопшего.
Народ навострил уши, устроился поудобнее и приготовился скучать; кто-то ковырялся в зубах спичкой, выискивая остатки ветчины, а обнаружив оные — сжевывал их мелкими кроличьими зубами. Викарий сказал:
— Мист… ер, то есть леди или мадам и джентльмены. Наш распорядитель, нечаянно или намеренно, но весьма уместно обратился ко мне с просьбой произнести тост за того, чье здоровье, по естественным причинам, более уже не здоровье тела, но лишь здоровый дух. Он оставил свое тело и никогда больше его не увидит. Тело — как забытое пальто. Которое никогда больше ему не понадобится, ибо в дальнейшем его ждет только хорошая погода. Там никогда не бывает холодно, никогда… — он осознал сказанное и сглотнул.
Молниеносный Селвин полыхнул:
— А как насчет воскреседья бертвых? Ааааа…
Распорядитель немедленно пальнул в ответ, за неимением молотка громыхнув по столу чашкой.
— Тихо, прошу тишины!
А ковыряльщик в зубах лениво протянул:
— Ладно, Селвин, один певец — одна песня, если не возражаешь.
— Итак, — продолжил викарий, — мы пьем за душевное здоровье, иначе говоря, мы молимся за то, чтобы его душа была принята в лоно Авраамово, иначе говоря, мы надеемся, что она почивает сейчас в раю, в виду ангелов и святых, к сонму коих он скоро примкнет, и под любящим оком своего вечного Небесного Отца. Аминь. А теперь, — сказал викарий более оживленно и менее профессионально, — скажу, что многих из вас я хотел бы чаще видеть в церкви. Самое время сказать, что слишком многие из вас обращаются к церкви только в таких случаях, как сегодняшний, подбирая лишь ошметки религии и пренебрегая своими основными обязанностями, и я хотел бы видеть больше…
— Тебя позвали речь толкнуть, — перебил его человек, невероятно смахивающий на лепрекона[89], — а не для рекламы.
Снова раздался стук чашки-молотка, а потом Седрик попросил Теда сказать несколько слов об усопшем. Похоже, меня в упор никто не видел, но я не очень-то возражал. Тед сказал:
— Я знал его, она знала его, он знал его, мы все его знали, — произнеся эту впечатлившую слушателей сентенцию, он сделал паузу. — Он был завсегдатаем тут. Не скажу, что самым лучшим. Не таким, как присутствующий здесь Роджер Эллиуэл, который выдувает почти по бутылке вискаря в день, что и хозяйству нашему пользительно, и, как мы все видим, ему тоже не во вред. Но он был завсегдатаем, верным, частым гостем, чего мы желаем всем и каждому, мужчинам и женщинам. Ну, а теперь он ушел. Нам жаль, что его нет. Мне жаль, что его нет. Что тут еще можно сказать? Вопрос теперь только в том, перебрался ли он в лучшее место? Я не знаю ответа, и вы не знаете, и она не знает. Вот он, наверное, знает, — сказал Тед, кивнув на викария, — работенка у него такая — знать. А вот остальные — не знают. Вот так-то. Но вот что я вам скажу. Он всегда был молодцом. Ни разу худого слова не сказал. Вот так-то. Его все любили и, несмотря на все его закидоны, любили бы его и впредь, когда бы он был живой. Но теперь он помер, и мы желаем ему всего хорошего там, куда он отправился. А больше мне нечего сказать.
Вероника разразилась негромкими аплодисментами, сказав:
— Пора открываться, Эдвард. Я сойду и отопру двери.
— Но все посетители тут, наверху, голубушка моя, — сказал Тед.
— Я, пожалуй, пойду, если можно, — воспользовался случаем викарий.
Все встали, провожая леди. Старикан рядом со мной спросил:
— Не знаешь, кого тут хоронят-то?
— Он умер, — сказал я, — и теперь это не имеет значения.
