Впрочем, меня не очень удивляет поведение стрельцов… Точнее говоря, не лучшей их части. Удивляет готовность иных современных людей оправдывать такого рода преступления под предлогом то классовой борьбы, то «страданий трудового народа».
19 мая было приказано по всему государству собирать деньги и брать посуду серебряную, делать монеты — откупаться от стрельцов, которые требовали выплаты всех долгов правительства с 1646 года, всего 240 тысяч рублей.
20 мая — новое требование стрельцов: сослать почти 20 человек, все врагов Милославских (это понятно, чьи происки).
Не забудем при этом, что Петр был возведен на престол совершенно незаконно, без воли Земского собора.
23 мая собрали хоть какой-никакой Земский собор; какой-никакой, потому что в нем участвовали только москвичи, «земля» царя не выбирала. Собор сделал царями обоих царевичей, и Петра, и Ивана. Правда, Ивана, как старшего, назвали «первым царем», а младшего, Петра, — вторым.
Стрельцы продолжали каждый день являться в Кремль, каждый день два полка по очереди кормили обедом. Царевна Софья, в отличие от всех остальных членов царской семьи, не пряталась от стрельцов, а решала текущие проблемы и пыталась выйти из положения: искала деньги, чтобы от них откупиться, принимала челобитные, дала почетное звание «надворной пехоты» и дала в командиры князя Хованского. Естественным образом она и стала тем правительством, которое реально что-то значит для всех и к которому обращаются за решением сложных вопросов.
29 мая стрельцы заявляют, что из-за малолетства обоих царевичей нужно сделать Софью правительницей.
Если Софья даже и несет полную ответственность за происшедшее (что сомнительно), то все желаемое она уже получила: Нарышкины рассеяны и частично истреблены, она — правительница, главнее братьев. Но стрельцы, сделав свое дело, не захотели уйти.
Стрельцы как захватили Москву в мае, так и не собирались из нее так просто уходить. Вооруженные среди безоружных, они вроде бы владели городом, и бояре, и горожане их боялись; но сколько это может продолжаться?! Стрельцы сами боялись горожан, и тем более всей Руси, земли. Ведь рано или поздно, предстояло ответить за преступления 15–17 мая. Стрельцы нуждались в оправдании, и правительство, чтобы их успокоить, поставило на Красной площади столб с памятной запиской, как правильно стрельцы восстали и какие страшные негодяи были все, кого они убили в три страшных майских дня.
Некоторым бунтовщикам, самым отчаянным и злым, уже было и некуда деваться — слишком уж они оказались запачканы человеческой кровью. В этих кругах вырабатывались неопределенные, призрачные, но все же планы — истребить семью царя, часть знати, сделать царем Ивана Андреевича Хованского… Так сказать, идти до самого конца.
Все лето буянили стрельцы в Москве, и все яснее, помимо схватки Милославских и Нарышкиных, просматривалось действие еще одной силы, еще один общественный интерес. Это был интерес старомосковской знати, по большей части людей малоспособных и малоподвижных: ведь все представители древних родов уже сделали карьеру и совершенно не нуждались в прикрытии со стороны местничества или других пережитков. Князь Голицын сам предложил упразднить местничество, но князь Голицын был умница и талантливый человек, а ведь были еще и князь Лыков, и князь Буйносов, которые сами по себе решительно ничего не значили и никому не были нужны. Приспособиться к любому социальному строю, сделать карьеру при любых условиях (в том числе на условиях, на которых когда-то выдвинулись их предки) было для них непосильно — слишком они были жалкие, выродившиеся… Никакие. Для них любые перемены, в чем бы они ни состояли, значили одно — конец их положению в обществе. По моим наблюдениям, все консервативные революции в обществе делаются именно таким контингентом — не просто представителями «имущих классов», а как раз теми их представителями, которые уже ни на что не способны и у которых нет другого выхода, как цепляться за старое.
При всех изменениях в законах, при всей передвижке собственности в Москве оставалась не очень заметная на первый взгляд, но совершенно реальная сила: кучка очень богатых, очень могущественных людей, стремившихся любой ценой не дать обществу развиваться.
Нет никаких оснований полагать, что эти люди держали сторону Милославских или Нарышкиных. У Нарышкиных был такой страшный для них человек, как умница и «западник» Матвеев. У Милославских — целая плеяда «западников»; один Голицын чего стоил, и даже царевны Милославские ставили театры и читали светские романы на польском.
Для людей, чей основной лозунг «Никаких перемен!», вообще очень опасны все умные, яркие люди всех партий. Ведь эти люди хотят что-то делать, а в смутные, переломные времена утверждают новые правила игры. А им, богатым, знатным, но ничтожным, как раз этого-то больше всего и не хочется.
Зато очень хорошо просматривается связь этих старых, убежденных реакционеров и князя Ивана Хованского — человека хоть и «не разрядного», но очень не жаловавшего других незнатных, и главное — маниакального врага всех нововведений. Нужны были совершенно особые условия, чтобы стрельцы стали слушать Тараруя, чванство и спесь которого проявлялись очень ярко. Но не нужно было никаких особых условий, чтобы Хованский сделался выразителем интересов сходящей со сцены консервативной элиты.
И все лето в Москве, фактически оккупированной собственной армией, царил Хованский, а за его закрученными усами и усыпанной драгоценностями саблей маячили бледные, невыразительные тени последышей… Вот только две беды: во-первых, совершенно непонятно было — а что, собственно, дальше делать? Ведь ни у стрельцов, ни у Хованского, ни у Лыкова с Буйносовым не было совершенно никакой новой идеи, которая оправдывала бы бунт 15–17 мая и показывала бы, как жить Московии без «полков иноземного строя», железоделательных заводов, польских и немецких книг.
Такой идеей на какое-то время оказалась «старая вера» — крещение двумя перстами, использование богослужебных книг, которые были до Никона.
