каждый за себя.
– Ты будто сам напрашиваешься, чтобы тебя так называли.
– Да ведь, сударь, ежели закон за меня…
– Не будет закон за тебя.
– Да уж верно ли вы это знаете, верно ли, а, сударь? Потому, видите ли, дело-то ведь нешуточное.
– Ну, разумеется, верно. Не сидел бы за столом – заставил бы тебя прочесть кодекс законов. Если дело дойдет до суда, ты проиграешь, и ноги твоей в моем доме больше не будет: я не принимаю людей, которых не уважаю. Ты тяжбу проиграешь. Понял?
– Вот и нет, сударь, не проиграю, – сказал Табуро. – Видите ли, господин мэр, ведь должен-то ячмень не я, а этот самый сенлоранец, я купил у него, а он возьми и откажись товар мне поставить. Мне только хотелось удостовериться, что дело я выиграю, а потом уж идти к судебному исполнителю да тратиться.
Женеста и доктор переглянулись, скрывая удивление, вызванное хитроумным приемом, который придумал ростовщик, чтобы узнать истину об этом подсудном деле.
– Ну что ж, Табуро, значит, у твоего сенлоранца совести нет, нечего заключать сделки с такими людьми.
– Эх, сударь, такие-то люди как раз и знают толк в делах.
– Прощай, Табуро.
– Слуга покорный, господин мэр и честная компания.
– Ну, как, – спросил Бенаси, когда ростовщик ушел, – не находите ли вы, что в Париже он быстро стал бы миллионером?
После обеда доктор и его гость вернулись в гостиную и весь вечер, до самого сна, проговорили о войне и политике Во время беседы Женеста выказал острую неприязнь к англичанам.
– Сударь, – сказал доктор, – позвольте спросить, кого я имею честь принимать у себя?
– Зовут меня Пьер Блюто, – ответил Женеста, – я капитан, мой полк стоит в Гренобле.
– Хорошо, сударь. Угодно вам следовать образу жизни, который вел здесь Гравье? Утром, после завтрака, он с удовольствием сопровождал меня в поездках по окрестностям. Не уверен, что вам понравятся дела, которыми я занимаюсь, настолько они будничны. Да вы и не землевладелец, не деревенский мэр и не увидите в кантоне ничего такого, чего бы не видели в других местах: все хижины – на один образец; но зато вы подышите свежим воздухом и у вас будет цель для прогулок.
– Ваше предложение доставляет мне несказанную радость, я не решался просить вас об этом, чтобы не показаться навязчивым.
Хозяин проводил Женеста, за которым мы оставим эту фамилию, несмотря на другую, вымышленную, в комнату, расположенную во втором этаже, над гостиной.
– Вот славно, – промолвил Бенаси, – Жакота у вас затопила. Если что-нибудь понадобится, у изголовья к вашим услугам сонетка.
– Что тут еще может понадобиться! – воскликнул Женеста. – Вот даже и скамеечка для разувания есть. Только старый вояка знает цену этой штуки. На войне, сударь, нередко случается, что все бы отдал, лишь бы раздобыть эту проклятую разувайку… После нескольких переходов, а после боя особенно, бывает, что нога распухнет – и никакими силами ее не вытащишь из промокшего сапога; частенько я спал не разуваясь. Когда ты один, то это еще полбеды.
Офицер лукаво прищурился, чтобы придать последним словам особое значение, затем принялся, не без удивления, разглядывать комнату, – удобную, чистую, обставленную почти роскошно.
– Какое великолепие! – произнес он. – У вас тоже, должно быть, чудесная спальня?
– Если хотите, взгляните, – сказал доктор, – я ваш сосед, нас разделяет только лестница.
Женеста вошел к доктору и изумился, увидев полупустую комнату, голые стены которой были оклеены желтоватыми, местами выцветшими обоями с коричневым узором. Железная неискусно покрытая лаком кровать, над ней перекладинка, с которой ниспадали две серые коленкоровые занавеси, плохонький, узкий коврик на полу, протертый до основы, – все напоминало больничную обстановку. У изголовья стоял ночной столик о четырех ножках, с дверцей, которая поднимается и опускается наподобие шторки, стуча, словно кастаньеты. Три стула, два соломенных кресла, комод орехового дерева, на нем таз и треснувший кувшин для воды, с крышкой в свинцовой оправе, дополняли обстановку. Камин был нетоплен, и бритвенные принадлежности стояли на крашеной каминной доске перед тусклым зеркалом, висевшим на веревочке. Чисто выметенный пол кое-где был попорчен, выбит, выщерблен. Серые коленкоровые занавески с зеленой бахромой украшали оба окна. Все, даже круглый стол, где стояла чернильница и валялись листы бумаги и перья, все в этой незатейливой картине, которой придавала благообразие безукоризненая чистота, соблюдаемая Жакотой, говорило о почти монашеской жизни, о том, что здесь живут чувствами и пренебрегают вещами. В открытую дверь офицер увидел кабинет, куда доктор заходил, очевидно, очень редко. И на этой комнате лежал такой же отпечаток, как и на спальне. Несколько запыленных книг было разбросано на запыленных полках, а шкаф, уставленный аптечными склянками с ярлыками, наводил на мысль, что приготовлению лекарств тут уделяют больше времени, нежели занятиям отвлеченной наукой.
– Вы спросите меня, отчего ваша комната так не похожа на мою? – спросил Бенаси. – Знаете ли, мне всегда стыдно за тех, кто дает знакомым,
