на смотру прошел миллион человек.
– Ура! – кричат русские.
Да вот что – вся Россия и бестии казаки от нас ускользают. Страна схватилась со страной, все вверх дном перевернулось, надо бы Наполеону вовремя поостеречься.
Ведь Красный человек предупреждал: «Азия схватилась с Европой!» А он ему в ответ: «Полно тебе, приму меры предосторожности». И впрямь короли набежали, лижут руки Наполеону – Австрия, Пруссия, Бавария, Саксония, Польша, Италия, – все с нами, подлащиваются, красота, да и только! Никогда так не реяли наполеоновские знамена, как на этих парадах, и гордо так взвивались над европейскими флагами. Поляки земли под собой не чуяли от радости, потому как император посулил поправить их дела; с давних пор Польша и Франция побратались. Словом, армия кричит: «Россия наша!» Выступаем, снаряжены хорошо; шагаем, шагаем – нет русских. Словом, только на реке Москве натыкаемся на этих хитрецов – стоят они там бивуаком. Тут-то я и получил орден, и уж могу сказать, что битва была лютая. Император сам не свой, он виделся с Красным человеком, и тот сказал ему:
– Сынок, смотри, зарвался ты, людей тебе не хватит, друзья предадут тебя.
Тут, значит, стал Наполеон мир предлагать. Ну, а прежде чем подписывать, говорит нам:
– Покажем русским!
– Ладно! – кричит армия.
– Вперед! – говорят сержанты.
Сапоги мои истрепались, одежда расползлась, столько нам уж пришлось исходить дорог, да не очень-то гладеньких! Что поделаешь! «Раз конец заварухе, надо вовсю постараться», – говорю, значит, себе. Стоим мы перед большущим оврагом – тут передовая. Сигнал – и семьсот пушек заводят такую беседу, что кровь из ушей у тебя вот-вот брызнет. Надобно к противнику быть справедливым – русские не отступали, на смерть шли, как французы, и мы не продвигались ни на шаг.
– Вперед! – говорят нам. – Вот и сам император!
Так и есть, скачет во весь опор, подает нам знаки – очень, мол, важно взять редут. Воодушевляет нас, мы – бегом! Первым я добежал до оврага. Боже ты мой! Пошло тут косить лейтенантов, полковников, солдат! Ничего! Зато разутым достаются сапоги, а грамотеям-пролазам – эполеты. По всей передовой как прокатится крик: «Победа!» Да вот оказия – виданное ли это дело, двадцать пять тысяч французов вокруг полегло. Шутка сказать! Ты только подумай: сжатое поле, но вместо колосьев – люди! Мы сразу поостыли. Является император, обступаем его. Он, значит, нас приголубил, ведь он, когда хотел, до того бывал приветлив, что мы, даже замерзшие, голодные, как стая волков, все терпели. Тут голубчик наш сам награждает орденами, отдает честь убитым, а потом, значит, и говорит нам:
– На Москву!
– На Москву так на Москву! – говорит армия.
Берем Москву. Ну, а русские не долго думая подожгли свою столицу. Ярким огнем полыхал город целых два дня, все сгорело на два лье в окружности. Большие здания рассыпались в прах. Расплавленное железо и свинец лились дождем. Страшное было дело! И уж вам-то я могу сказать – такой грозы над нами еще не собиралось. Император говорит:
– Ну, хватит, а то все мои солдаты здесь полягут.
Мы-то рады передохнуть да силенок поднабрать, потому что в самом деле совсем замучились. Сняли мы золотой крест, который на Кремле был, и каждому солдату досталась малая толика. Да на возвратном пути зима пришла на месяц раньше, а почему – болваны ученые так и не могли объяснить толком, вот нас и прихватил мороз. Нет больше армии, понятно? Нет больше генералов, нет даже сержантов! И началось, значит, царствие нищеты и голода, царствие, в котором все мы, что верно, то верно, были равны. У всех одна дума – поскорее бы увидеть Францию, никто не наклонялся подобрать ружье или деньги; каждый шел куда глаза глядят, ружье нес как придется, не до славы было. Да и погода стояла прескверная, императору не видать было своей звезды. Разладилось у него что-то с небом. Тошно бедняге было смотреть, как его орлы летят прочь от победы. Суров стал, да как же не стать суровым! Вот и Березина. Да, други мои, честью заверить могу: с самого сотворения мира во веки веков не бывало, чтоб до того все смешалось – войска, повозки, артиллерия и чтоб сыпал такой снег и небо было такое хмурое. Схватишься, к примеру, за дуло ружья – обожжет, такое оно холодное. И тут-то армию вызволили понтонеры, твердо держались они на своем посту; и в лучшем виде показал себя наш Гондрен, один он в живых и остался из тех упрямцев, которые лезли в воду и наводили мосты, армия прошла по этим мостам и спаслась от русских, потому как они еще не потеряли решпекта перед великой армией по случаю ее прошлых побед.
И он добавил, указывая на Гондрена, смотревшего на него с вниманием, свойственным глухим:
– Гондрен – отменный солдат, можно сказать, почетный солдат и заслуживает от вас превеликого уважения.
Видел я, – продолжал он, – императора, когда он, не шевелясь, стоял возле моста, его и мороз не брал. Ну, разве и это спроста? Смотрел он, как гибнут его сокровища, друзья его, старые его египетские солдаты. А по мосту двигались маркитантки, повозки, артиллерия – все такое истасканное, замызганное, разбитое. Кто посмелее, сохранил знамена, потому, видите ли, знамена – это сама Франция, это – ваш брат, это – честь гражданина и солдата, и надобно было, чтобы она осталась неприкосновенной, чтоб не сломилась от холода. Обогревались мы, обмороженные, только возле императора; когда ему-то
