расположена пещера, казался скорее какой-то прекрасной панорамой, чем живой действительностью. В ожидании грозы, может быть, уже несущейся сюда на своих воздушных крыльях, природа притихла и замерла, а вместе с нею притих и замер ее сын — первобытный человек, который, как ребенок, проникаясь настроением своей матери, встревоженной недобрым предчувствием, вдруг затих, оставив на время свои забавы. В самом деле, в пещере все было тихо. Все улеглись уже на свои мягкие ложа из мха и листьев, сохраняя какое-то тяжелое, гнетущее молчание, которое лишь изредка нарушалось тихим шелестом сухих листьев или глубоким вздохом кого-нибудь из раненых. Это подавленное состояние туземцев как-то невольно подействовало и на наших путешественников, — они тихо приготовили свои постели несколько поодаль от других и, зарывшись в мягкий мох, почти шепотом обменивались друг с другом короткими замечаниями.
— Я думаю, господа, — заметил Иоганн, — что вся эта компания просто-напросто боится грозы.
— Боится грозы! — удивился Ганс. — И вы это думаете после того, как час тому назад могли убедиться, что эти люди не боятся даже и смерти!
— Ну, как это ни странно, а нужно сознаться, что на этот раз Иоганн, кажется, совершенно прав, — проговорил Курц, — они действительно боятся грозы и притом боятся тем особым паническим страхом, который рождается в душе дикаря перед всем непонятным ему в природе.
— Очень рад, господин профессор, — с необыкновенной важностью проговорил Иоганн, — очень рад, что вы одного со мной мнения; это случалось бы гораздо чаще, если бы вы поглубже вникали в мои мысли.
— Советую вам, господа, не начинать против ночи ваших споров, — примирительно посоветовал Ганс. — Все мы слишком утомлены и должны дорожить каждой минутой отдыха.
Дядя Карл оставил без возражения самонадеянное замечание Иоганна и, может быть, против собственной воли, последовал совету Ганса, так как усталость от непривычного образа жизни, который здесь принуждены были вести европейцы, сильно давала себя чувствовать, а потому достаточно было одной минуты молчания, чтобы все четверо погрузились в глубокий сон, забывая все неудобства ночлега, столь непривычного цивилизованному человеку…
В пещере водворилось полное молчание, а между тем, здесь никто не спал, кроме этих четырех пришельцев, — все же остальные, не смыкая глаз, смирно лежали, скорчившись на своих листьях в ожидании наступавшей грозы.
Короткие сумерки давно уже кончились; настала темная ночь, во мраке которой утонули и девственный лес, наполненный его затихшими обитателями, и пещера, приютившая под своими каменными сводами этих столь различных между собой людей…
Сколько времени продолжался благодатный, освежающий сон наших друзей, — этого они сказать не могли, когда вдруг разом вскочили со своих не особенно удобных постелей, разбуженные оглушительным ударом грома. Быстро придя в себя, они поняли, что ожидаемая гроза настала. Впрочем, догадаться было нетрудно. Вся пещера, казалось, дрожала до самого основания, сотрясаемая невидимой силой, а за ее могучими стенами стонал и выл ураган. Оглушая громом, ослепляя молнией, заливая потоками дождя, проносился он над страной, ломая и круша все, что не хотело согнуться под его мощными ударами. Почти без перерыва сверкавшие молнии наполняли пещеру резкими порывами дрожащего света, в лучах которого трепетала, то появляясь, то снова исчезая во мраке, странная, удручающая картина человеческого ужаса перед грозным явлением природы, совершавшимся за стенами пещеры.
Мужчины, женщины и дети, покинув свои лиственные ложа, безмолвно и неподвижно распростерлись ниц на песке, — и в эти ужасные для них минуты только один человек осмелился остаться на ногах. Его фигура виднелась почти у самого входа в пещеру, и в этом жалком трепещущем существе наши друзья едва узнали своего нового знакомого, того самого старика, тяжелое горе которого так растрогало их накануне.
Каждый удар грома заставлял несчастного вздрагивать всем телом; голова его беспомощно падала тогда на грудь, колени подгибались, он весь как-то съеживался и от совокупности всех этих судорожных движений получалось что-то вроде поклона, направленного к отверстию пещеры, которое то вспыхивало ослепительным блеском молнии, то снова задергивалось черной завесой страшного, всепоглощающего мрака. По временам он беспорядочно жестикулировал руками и с его дрожащих губ срывался какой-то лепет, полный детского, беспредельного ужаса. А позади него лежала распростертой беспомощная толпа, не дерзавшая даже и на такое проявление своего присутствия.
Кто может представить себе, что совершалось теперь, в эти торжественные минуты, в душах этих людей и чем казался им этот бешеный ураган, перед ужасным лицом которого лежали они здесь поверженные во прах, будто ожидая кары или милости этого грозного владыки?
С безмолвным удивлением глядели европейцы на этих людей, в уничижении трепетавших перед столь обыденным явлением природы, едва примечаемым современным нам культурным человеком.
— Ну и жалкие же людишки, — довольно громко произнес Иоганн, как и всегда очень скорый на заключение. Но едва успел он вымолвить эти слова, как профессор Курц быстрым движением схватил несчастного оратора за голову и довольно бесцеремонно зажал ему рот рукой.
— Молчите, несчастный! — едва слышно прошептал он. — На этот раз ваша болтовня может обойтись нам слишком дорого!
— Что вы, что вы, господин профессор, — бормотал удивленный Иоганн, кое-как освобождаясь из тисков, в которых дядя Карл упорно продолжал сжимать его голову, — что такое случилось?
— Как что случилось? Да разве не видите вы, что в настоящий момент эта простая пещера превратилась в священный храм и что мы, может быть, присутствуем при первобытной мессе? Советую же вам уважать благоговение этих молельщиков и помнить, что их ревность к вере будет, вероятно,
