Некоторое время ничего не происходит, консьерж звонит еще и еще раз. В квартире царит тишина.
– Нет дома? – шепчет комиссар.
– Почем я знаю? – отзывается консьерж. – Сегодня я Шёнляйн на улице еще не видал.
Он звонит в четвертый раз.
Совершенно неожиданно дверь открывается, хотя из квартиры не доносилось ни звука. На пороге стоит высокая худая женщина. Вытянутые на коленях, линялые тренировочные штаны, канареечная кофта с красными пуговицами. Лицо костлявое, с резкими чертами, в красных пятнах, как часто бывает у туберкулезных. Глаза тоже блестят словно в лихорадке.
– В чем дело? – коротко спрашивает она и ничуть не пугается, когда комиссар становится на самом пороге, так что дверь закрыть невозможно.
– Мне хотелось бы немного поговорить с вами, госпожа Шёнляйн. Я комиссар Эшерих из государственной тайной полиции.
Опять ни малейшего испуга, женщина лишь смотрит на него блестящими глазами. Потом быстро говорит: «Проходите!» – и первая идет в квартиру.
– Оставайтесь у двери, – шепчет комиссар консьержу. – Если кто попытается выйти или войти, зовите меня!
Следом за хозяйкой комиссар проходит в довольно неряшливую, пыльную комнату. Допотопная плюшевая мебель со столбиками и шарами, дедовских времен. Бархатные занавеси. Мольберт, на котором стоит портрет мужчины с окладистой бородой, увеличенная подкрашенная фотография. В воздухе висит табачный дым, в пепельнице – несколько окурков.
– В чем дело? – снова спрашивает фрейлейн Шёнляйн.
Она останавливается у стола, комиссару сесть не предлагает.
Но комиссар все же садится, достает из кармана пачку сигарет, кивает на портрет:
– Кто это?
– Мой отец, – отвечает женщина и снова спрашивает: – В чем дело?
– Хочу задать вам кое-какие вопросы, госпожа Шёнляйн. – Комиссар протягивает ей сигареты. – Садитесь же и курите!
Женщина быстро говорит:
– Я не курю!
– Один, два, три, четыре, – подсчитывает Эшерих окурки в пепельнице. – И табачный дым в комнате. У вас гости, госпожа Шёнляйн?
Она смотрит на него без испуга и без страха.
– Я никогда не признаю?сь, что курю, так как доктор категорически запретил мне курить. Из-за легких.
– Стало быть, гостей у вас нет?
– Стало быть, нет.
– Я быстренько осмотрю квартиру. – Комиссар встает. – Нет-нет, не беспокойтесь. Я найду дорогу.
Он быстро обошел две другие комнаты, заставленные диванами, горками, шкафами, креслами и консолями. Разок остановился, прислушался, обернувшись лицом к одному из шкафов, усмехнулся. Потом вернулся к хозяйке квартиры. Она по-прежнему стояла у стола.
– Мне сообщили, – сказал Эшерих, снова садясь, – что у вас часто бывают гости, которые обычно остаются на несколько дней, но никогда не регистрируются. Вам известны инструкции насчет обязательной регистрации?
– Мои гости – почти сплошь племянники да племянницы, и живут они у меня обычно не более двух дней. По-моему, регистрация обязательна начиная с четвертой ночевки.
– Должно быть, у вас очень большая семья, госпожа Шёнляйн, – задумчиво проговорил комиссар. – Почти каждую ночь у вас квартируют один-два, а то и три человека.
– Это огромное преувеличение. А семья у меня действительно очень большая. Шестеро братьев и сестер, все состоят в браке и имеют по многу детей.
– И среди ваших племянников и племянниц столь почтенные старые люди?
– Их родители, разумеется, тоже порой меня навещают.
– Очень большая семья, вдобавок легкая на подъем… Кстати, я еще вот что хотел спросить: где вы держите радиоприемник, госпожа Шёнляйн? Я что- то его не заметил.
Она крепко сжала губы:
– У меня нет радиоприемника.
– Ну конечно! Конечно. Вы никогда не признаётесь, что курите сигареты, вот и здесь то же самое. Но музыка по радио не вредит легким.
– Зато вредит политическим взглядам, – ответила она с легкой насмешкой. – У меня нет радиоприемника. Если из моей квартиры слышна музыка, то из патефона, который стоит на полке у вас за спиной.
– И говорит на иностранных языках, – добавил комиссар.
– У меня много зарубежных пластинок с танцевальной музыкой. Мне кажется, вовсе не преступление заводить гостям пластинки даже сейчас, во время
