отношения и куда народ не допускался даже как безмолвный зритель, поскольку большинство слушаний были закрытыми, – этот Народный трибунал представлял собой именно такую изощренно-хитроумную систему: обвиняемый еще и в зал суда не вошел, а уже практически был приговорен, и ничего хорошего ему в этом зале ожидать не приходилось.
Тем утром к рассмотрению было назначено лишь одно небольшое дело – против Отто и Анны Квангель по обвинению в государственной измене и измене родине. Публика заполнила зал едва ли на четверть: несколько партийных мундиров, несколько юристов, по непонятным причинам пожелавших присутствовать на слушаниях, а в первую очередь студенты-правоведы, стремившиеся усвоить, как юстиция уничтожает людей, все преступление которых состояло в том, что они любили свое отечество больше, чем выносящие приговор судьи. Входные билеты вся эта публика поголовно получила по блату. А вот где добыл билет маленький старичок с острой седой бородкой и глазами в кайме мудрых морщинок, иными словами, где добыл билет отставной советник апелляционного суда Фромм, осталось неизвестным. Во всяком случае, он неприметно сидел среди прочей публики, чуть особняком, опустив голову и то и дело протирая очки в золотой оправе.
Без пяти десять полицейский ввел в зал Отто Квангеля. Он снова был в той одежде, в какой его взяли в цеху под стражу, – в чистой, но латаной- перелатаной выцветшей куртке, на которой ярко выделялись темно-синие заплатки. По-прежнему острый взгляд Квангеля равнодушно скользнул по незанятым стульям за барьером, потом по зрителям, на миг вспыхнул при виде советника Фромма, – и Квангель сел на скамью подсудимых.
Без малого в десять другой полицейский ввел вторую обвиняемую, Анну Квангель, и вот тут-то случился недосмотр: увидев мужа, Анна Квангель без колебаний, не обращая внимания на людей в зале, прошла к нему и села рядом.
Отто Квангель, прикрыв рот рукой, прошептал:
– Молчи! Пока что молчи!
Но огонек в его глазах сказал ей, как он рад этому свиданию.
Конечно, распорядок этой сиятельной судебной палаты никоим образом не предусматривал, чтобы двое обвиняемых, которых месяцами тщательно изолировали друг от друга, за четверть часа до начала разбирательства могли сесть рядом и спокойно поговорить. Но оба полицейских то ли впервые исполняли такую службу и забыли про инструкции, то ли не придавали этому уголовному делу большого значения, то ли сочли простоватых, плохо одетых пожилых людей не заслуживающими внимания, – так или иначе, они не стали возражать по поводу места, выбранного Анной Квангель, и на протяжении следующих пятнадцати минут почти вовсе не смотрели на обвиняемых. С куда большим интересом они принялись обсуждать служебные оклады, недоплаты за ночную работу и несправедливо высокие налоговые отчисления.
Среди публики тоже никто – за исключением советника Фромма, разумеется, – не заметил недосмотра. Все проявили небрежность и халатность, никто никуда не заявил о подобном недосмотре, идущем в ущерб интересам Третьего рейха и на пользу двум изменникам. Процесс, где фигурировали всего- навсего двое обвиняемых из рабочих, не мог произвести здесь особого впечатления. Здесь привыкли к массовым процессам, с тридцатью-сорока обвиняемыми, которые большей частью знать друг друга не знали, но в ходе слушаний, к собственному величайшему удивлению, узнавали, что составляли группу заговорщиков, и получали соответственный приговор.
Потому-то Квангель несколько секунд внимательно оглядывал зал, а потом сказал:
– Я рад, Анна. С тобой все хорошо?
– Да, Отто, теперь все опять хорошо.
– Они не позволят нам долго сидеть рядом. Но мы и этим минутам порадуемся. Тебе ведь ясно, что будет?
Очень тихо:
– Да, Отто.
– Смертный приговор нам обоим, Анна. Неизбежно.
– Но, Отто…
– Нет, Анна, никаких но. Я знаю, ты пыталась взять всю вину на себя…
– Они не станут так сурово судить женщину, а ты, может быть, останешься жив.
– Нет. Ты не умеешь убедительно лгать. Только затянешь разбирательство. Давай скажем правду, тогда все пройдет быстро.
– Но, Отто…
– Нет, Анна, больше никаких но. Сама подумай. Давай не будем лгать. Чистая правда…
– Но, Отто…
– Анна, прошу тебя!
– Отто, мне же хочется спасти тебя, хочется знать, что ты будешь жить!
– Анна, пожалуйста!
– Отто, не огорчай меня еще больше!
– Будем перед ними лгать? Ссориться? Разыгрывать спектакль? Чистая правда, Анна!
Она боролась с собой. Потом уступила, как всегда:
