Уже почти успокоившись, он отвечал:
– О-о, лишь бы ты была со мной, тогда они никогда меня не поймают!
Но она тихонько и с сомнением покачала головой:
– Не понимаю, почему они вообще тебя отпустили. – Внезапно ей пришла в голову ужасная мысль: – Господи, а если они за тобой следят, если просто хотели выяснить, куда ты пойдешь?
Он помотал головой:
– Вряд ли, Хета. Сперва я был у… в другом месте, забирал свои вещи. Я бы наверняка заметил, если б за мной следили. Да и с какой стати, собственно? Зачем они тогда меня отпустили?
Хета успела обдумать ответ:
– Они считают, ты знаешь автора открыток и выведешь их на след. А может, ты действительно его знаешь и действительно сам подложил открытку. Но меня это не касается, не говори мне! – Она наклонилась к нему и прошептала: – Я сейчас отлучусь на полчасика, Хансик, проверю, не шпионит ли кто у дома. А ты тихонько посидишь тут, в комнате, ладно?
Энно возразил, что проверять совершенно ни к чему, никто за ним не шел, он совершенно уверен.
Но в ее памяти слишком живо страшное воспоминание, как однажды они забрали мужа из ее квартиры, из ее жизни. Тревога не отпускала, надо выйти из дома и все проверить.
И пока госпожа Хеберле медленно обходит квартал – из магазина она прихватила с собой Блекки, очаровательного скотчтерьера, и ведет на поводке, благодаря чему такой вечерний обход не вызывает подозрений, – пока она, стало быть, ради безопасности Энно не спеша прохаживается туда-сюда, занятая вроде бы только собачкой, но бдительно глядя по сторонам и прислушиваясь, сам он осторожно предпринимает первую инвентаризацию ее гостиной. Действует, понятно, на скорую руку, вдобавок ящики и шкафы большей частью на замке. Но уже после беглого осмотра понятно, что у него в жизни еще не бывало такой женщины, женщины с текущим счетом в банке и даже с чековой книжкой, где на всех бланках четко напечатано ее имя!
И Энно Клуге в очередной раз искренне решает начать новую жизнь, всегда вести себя в этой квартире безупречно и не реквизировать того, чего Хета не даст добровольно.
– Нет, я ничего такого не заметила, – говорит она, вернувшись. – Хотя возможно, они видели, как ты вошел сюда, и завтра утром явятся снова. Утром я опять выйду, поставлю будильник на шесть.
– Ни к чему это, Хета, – повторяет он. – За мной правда никто не шел.
Потом она стелет ему на диване, сама ложится на кровать. Однако дверь между комнатами не закрывает и слушает, как он ворочается, стонет, как вздрагивает, уже заснув. Потом, когда она и сама ненадолго задремывает, ее будит его плач. Опять он плачет, не то наяву, не то во сне. Хета отчетливо видит в потемках его лицо, лицо, в котором даже в пятьдесят лет сквозит что-то детское – возможно, из-за безвольного подбородка и полногубого, очень красного рта.
Некоторое время она слушает, как он плачет и плачет в ночной тишине, словно сама ночь горюет о бедах всего мира.
Немного погодя госпожа Хеберле решается, встает, ощупью пробирается к дивану.
– Не плачь ты так, Хансик! Ты же в безопасности, ты со мной. Хета тебе поможет…
Так она увещевает его, но, поскольку плач не утихает, наклоняется к нему, просовывает руку ему под плечи, ведет плачущего к своей кровати, а там обнимает, прижимает к груди…
Стареющая женщина, пожилой мужчина, по-детски нуждающийся в любви, чуточка утешения, чуточка страсти, чуточка сияния вокруг головы любимого – и Хете уже в голову не приходит задуматься, могло ли столь бесхребетное, плаксивое существо оказаться борцом и героем.
– Ну, все хорошо, Хансик, да?
О нет, от этого вопроса иссякшие было слезы снова хлынули ручьем, он то и дело вздрагивает в ее объятиях.
– Ну, что с тобой, Хансик? Есть еще печали, о которых ты мне не сказал?
Вот он, тот миг, ради которого старый ловелас трудился много часов, ведь про себя он решил, что слишком опасно, а по большому счету и невозможно оставлять ее в полном неведении насчет его подлинного имени и семейного положения. Раз уж начал признаваться, он и в этом признается, а она примирится, не разлюбит его. Ведь сейчас, только-только обняв, она не выставит его обратно на улицу!
Она же сама спросила Хансика, есть у него печали, о которых он умолчал. И он признается, в слезах и отчаянии, что зовут его не Ханс Энно, а Энно Клуге и что он женат, имеет двух взрослых сыновей. Да, он негодяй, хотел обмануть ее, обвести вокруг пальца, но все-таки не может взять грех на душу, ведь она так добра к нему.
Как всегда, признание его далеко не полно, крупица правды и куча вранья. Жену он изображает жестокой, злобной нацисткой из почтового ведомства, которая не желает терпеть его рядом с собой, потому что он не желает вступать в партию. Эта женщина вынудила старшего сына вступить в СС – и он рассказывает о зверствах Карлемана. Расписывает свой неравный, скверный брак – тихий, терпеливый, безропотный муж и злобная, честолюбивая нацистка-жена. Они никак не могут жить под одной крышей, поскольку ненавидят один другого. И теперь она вышвырнула его из квартиры! Вот он и наврал
