Пьер-Эмманюэль довел до совершенства свою игру заигрывания, которую разработал еще во время отношений с Анни — демонстрируя на публике свой успех в сексуальном плане, он щекотал нервы тем, кто был лишен этих утех, доводя людей до фрустрации. Виржиль Ордиони был его любимой жертвой. Он доводил его своими альковными историями, с напускным простодушием спрашивал, чем именно он хотел бы заняться, если бы остался с женщиной наедине, и перечислял целый набор развратнейших действий, из которых Виржилю предлагалось выбрать то, которому он отдавал особое предпочтение; Виржиль смеялся, захлебываясь слюной, до посинения, и Либеро снова пытался вмешаться:
— Да оставь ты его в покое!
а Пьер-Эмманюэль ссылался на свое чистосердечие и дружеские чувства, похлопывая Виржиля по плечу, и тот спешил ему на помощь.
— Да ладно, ничего, он это не со зла.
Со зла — и Либеро это прекрасно знал, но не хотел раскрывать Виржилю жестокую правду об истинной сущности его мучителя и возвращался к стойке, цедя сквозь зубы:
— Сволочь,
и продолжал нести крест злопамятства аж до момента закрытия бара. Потом они уезжали в город вместе с Матье, который как только можно оттягивал возвращение в комнату своего детства, куда оказался сослан изменой Изаскун; они объезжали дискотеки, занимались порой любовью с туристками на пляже или на парковках и возвращались в деревню на рассвете пьяные в доску, прильнув к лобовому стеклу виляющей на краю обрыва машины. В конце августа Винсент Леандри предложил им поужинать в ресторане, и они поручили закрыть бар Гратасу. Туристы начали разъезжаться, город пустел, в порту дул приятный бриз, жизнь казалась легкой, и Либеро с Матье были рады провести вечер вне бара. Они не думали о том, что там могло происходить в этот момент — да хоть целая оргия на бильярдном столе с подачи Пьера-Эмманюэля и Гратаса — пусть сношаются с их благословения. Они поужинали лангустами с белым вином, и Винсент предложил им заехать выпить в заведение его приятеля, где тот когда-то познакомил их с Анни. Вырваться из деревни, чтобы оказаться в борделе, было не самой лучшей идеей, но они не хотели расстраивать Винсента. Его приятель, как и в прошлый раз, встретил их с распростертыми объятиями и тут же угостил их бутылкой шампанского. В углу зала, разговаривая между собой под ярко-красными софитами, ждали клиентов девицы. Толстый мужик устроился у другого конца стойки, и к нему сразу подошла одна из девушек. До Матье доносились обрывки их разговора — толстяк пытался произвести впечатление, неся полную чушь и отпуская убогие шутки, на которые девица откликалась искусственным, почти неприличным смехом, и Матье узнал голос Риммы. Это действительно была она — в черном платье, на высоких каблуках, изуродованная до неузнаваемости макияжем. Матье обратил на нее внимание Либеро, и они собрались было слезть со своих высоких стульев, чтобы подойти поздороваться, но Римма остановила их немигающим взглядом, а затем медленно отвела глаза и принялась хохотать как ни в чем не бывало. Они сидели не шелохнувшись. Шампанское становилось теплым. Толстяк заказал бутылку и удалился в закрытый отсек. Римма подготовила поднос, ведерко со льдом, два бокала и присоединилась к клиенту. Она в последний раз взглянула на Матье с Либеро и занавесила отсек плотными красными шторами.
— Пошли отсюда.
В машине Винсент пытался их приободрить — это жизнь, что тут поделаешь? Да и сказать-то нечего, девки редко заканчивают карьеру при английском дворе, это, конечно, не совсем исключено, но случается все-таки очень редко; это, безусловно, печально, но ничего не попишешь — никто ни в чем не виноват. Это — жизнь. Либеро сидел, стиснув зубы.
— Они все там окажутся. Все.
Он повернулся к Матье:
— Это наша затея.
Матье со страхом подумал, что он прав. Демиург не есть Бог. Вот почему никто не отпускает ему грехи мирские.
~
Настало другое время: он больше не мог пробираться к ней ночью в номер, бесшумно скользя по пустым коридорам Национальной гостиницы; сердце ее больше не выпрыгивало из груди перед его приходом. В моменты, когда им удавалось теперь побыть вместе, они ощущали на себе тяжесть чужих взглядов. Иногда они уезжали на день из Алжира в Типазу. Останавливались перекусить в Бу-Харуне; сиреневатые рыбьи кишки, разбросанные на камнях у пристани, жарились на солнцепеке, и малейшее дуновение ветра доносило до ресторанных террас вонь разложения, но они все равно продолжали есть и наливали в стаканы красное вино, которое подавали в бутылках из-под кока-колы. Днем они прогуливались по деревне, наступая порой на использованные презервативы, брошенные какой-то парой, которая, как и они, не могли найти себе пристанище для ласк и чьи сельские утехи они не стремились имитировать, ибо то, что могло бы сойти за веселое любовное чудачество, носило здесь печать омерзительной необходимости. Закончился август месяц, месяц палящего солнца, разлагающихся рыбьих кишок и влажности, месяц без любви. Орели понимала, что свободно общаться с Массинисой она могла только в одном месте, и этим местом были не Франция и не Алжир, и находилось оно не в пространственном, а во временном измерении, вне границ мира.
