— Тосковал, небось, по родине, старик-то?
— Очень… Он и поселился у нас, скорее всего, потому, что рядом было большое поле, на котором в гольф играли. Снег у нас шел нечасто, но когда его заносило — от ваших полей было не отличить, у старика, бывало, слезы на глаза наворачивались. Я это уже потом понял, когда в России побывал…
— Поле, русское поле…
— Оно самое.
— Да уж, поля у нас, порой, такие, что сами от них обалдеваем…
— Это как же?
Николай начал рассказывать про то, как он ждал слегка задержавшегося рейса в новосибирском аэропорту «Толмачево». Обычно, он старался сесть у окна, которое смотрело на летное поле — глядя на взлеты и посадки время короталось намного быстрее. Окон таких было несколько и на разных этажах. Николай поднялся повыше, так как сверху обычно все было лучше видно. Панорама увиденного заворожила его настолько, что он даже чуть было не пропустил посадку…
Смотреть, казалось, было совсем не на что. Сразу же за краем летного поля до самого горизонта, который, из-за нахождения Николая на возвышении, был еще и отодвинут дальше обычного, простиралось бесконечное море зеленой травы. Причем это огромное зеленое пространство не перемежалось дорогами, домами, рощицами и прочими, характерными для европейской части России, вкраплениями. Это было абсолютно непрерывающаяся до горизонта зелень, которую слегка колыхал ветерок. Но колыхания были слегка заметны только вблизи, а дальше глазу было совершенно не за что зацепиться. На фоне этого пространства Николай чрезвычайно остро ощутил свою малость по сравнению с окружающим его миром, бесконечную протяженность российских просторов, чувство гордости за то, что великие предки, которые, преодолевая кажущиеся даже сейчас огромными пространства, ходили по этой земле на своих двоих до Тихого океана и обратно, осваивали тут поселения, остроги и города, тем самым оттяпав всю эту землю себе и даже гнетущее чувство ответственности за то, чтобы все это не растерять, причем ощущаемая огромность обозреваемых владений давила прямо-таки физически, а уж когда включился в дело ум, напоминавший о том, что осматривая им бесконечность является лишь крошечной толикой…
— Никогда бы не догадался о том, что русские думают о своей территории и в этом ключе тоже…
— Ну, наверно, это на нас капитализм с 1991 года так повлиял. Мы ведь оттяпали себе самый большой в мире актив, который, хотя и сократившийся, все-таки остается таковым…
— И это тоже что-то новое по сравнению с прошлыми временами… Вообще, если это даже и на русских действует, то что тогда было с немцами, которые в своих дневниках жаловались на то, что «пространства России угнетают меня». Читал как-то в мемуарах, не помню, в чьих именно…
— Так им и надо, нечего было лазить, куда не просят, а особо к нам. Вообще, стандартное местное развлечение — раз в сто лет, а то и чаще, заявляться в Россию и отгребать. Прямо, как тот регулярно наведывающийся в лес охотник на медведя в анекдоте…
— Ага, припоминаю… — «Мужик, ты охотник, или педераст?»
— Ну, сейчас и другую концовку придумали, даже женщинам рассказывать можно. Там медведь добро и ласковым голосом спрашивает «Милый, ты ведь сюда не только охотиться приходишь?»
Джексон от души захохотал. Смеялся он действительно по-русски, не американским бездумно-идиотским смехом из тамошних кинокомедий при метании тортов, а, как человек, который сумел осознать и оценить услышанное. Пожалуй, он действительно мог сойти за русского, никакого преувеличения в услышанном ранее рассказе о Джексоне не было, да и акцент пропал после нескольких часов практики…
— Питер, позволите пару личных вопросов? Первый — с риском таки получить в ухо?
— Давайте, постараюсь сдержаться.
— Теперь я явственно вижу, что шеф с товарищем совсем не преувеличивали и Вы явно можете сойти за русского. Я Вас ни в коем случае не прошу говорить что-то, о чем Вам говорить нельзя, да и сами не скажете, но… Как вообще, не вдаваясь в подробности, чувствует себя человек, который орудует сам по себе в чужой стране, занимаясь опасным делом, мягко говоря, не приветствуемым местными?
— Да за что ж тут в ухо бить-то? Сильнейшее напряжение — усиленная концентрация внимания и все такое прочее… Одиночество — действительно, один, как перст… Груз ответственности… Неизвестность. И страх… Тот еще психологический настрой получается.
— Веселого действительно мало… Тут, кстати, и сам себя так же чувствуешь, только ощущения наверняка в разы слабее, да и страха особого нет. Хотя… и он тоже есть, ну как проблема выплывет наружу… А у Вас-то страх почему был — с дипломатическим паспортом ведь ходили?
— Эх, Николай… Бьют ведь, сами же говорите, совсем не по паспорту. А еще ведь и вообще пропасть бесследно можно, мало ли что случится… Вы могли, даже если бы наши и стали искать, просто ответить, что такого не видели, и весь сказ… Стареешь, вообще, от этого. Чего смеетесь-то?
— Эх, Питер, Вам ли жаловаться на старение… Сейчас абсолютно любой русский моего возраста по ощущениям прожил лет сто тридцать, не меньше!
— Это еще почему?
— Если бы Вы пережили, для начала, четырех генсеков и трех президентов, изменения цен и курсов валют на порядки, минимум пять, а то и больше, типов банкнот, многие из которых вообще не лезли в карманы, а уж типов монет и не упомнишь сколько… Не говоря уже о всем прочем. Вот тогда бы
