Охота за темным эликсиром. Похитители кофе

Брайант согласился. Челон прошел к стойке и заказал два бокала. Его последний шиллинг превратился в маленькую армию Сулейманов, но теперь это было уже не важно. Он впал в эйфорию. Скоро он переедет на самую лучшую улицу Лондона, Чипсайд, приоденется и приобретет другие диковинки для своей коллекции, от которых другие ученые Лондона побледнеют от зависти.

Когда он уже собирался вернуться к столу с двумя бокалами в руках, в кофейню ворвался молодой человек. Он был весь в поту, локоны его парика прилипли к вискам. Все присутствующие умолкли и уставились на вновь прибывшего. На миг стало так тихо, что слышно было лишь поскрипывание деревянных скамей, на которых сидело множество мужчин, пытавшихся сохранить спокойствие. Затем пожилой адвокат поднялся, кивнул мужчине и крикнул:

– Сэр, ваш преданный слуга. Какую новость вы принесли?

Молодой человек вытер платком пот с лица и поглядел на застывшую в ожидании толпу:

– Случилось чудо! Одиннадцатое сентября – день, который будут праздновать еще много веков спустя!

Адвокат слегка склонил голову набок:

– Если речь идет об очередной мнимой беременности королевы Екатерины, то…

Мужчина покачал головой:

– Ни в коем случае, сэр. Я только что из «Гэрроуэй», где об этом возвестил один португальский торговец: девять дней тому назад, вечером одиннадцатого сентября, польский король Ян Собеский появился у стен Вены с войском, численность которого превышала сотню тысяч человек, и разбил турок наголову. Город спасен!

Поднялось ликование, все вскочили с мест. Обнимались судьи и адвокаты. Вокруг посыльного образовалась толпа, всем хотелось похлопать молодого человека по плечу, поблагодарить его за добрые вести. И только Овидайя все еще стоял у стойки, словно парализованный, не сводя взгляда с лежавших перед ним кофейных марок с профилями турок.

* * *

Амстердам, два года спустя

Он проснулся, когда кто-то начал возиться с дверью тюремной камеры. Первым ощущением была боль. Застонав, Овидайя поднялся на локтях. Весь его торс, прикрытый лишь изношенной рубашкой, был покрыт красными полосами, распухшими за ночь. Он никогда не думал, что березовые прутья могут причинять такую боль. Они обрабатывали его ими целую вечность, по крайней мере ему так показалось. Он был привязан к бочонку с селедкой, не способный шевельнуться, – а по спине и ногам гуляли ветки. Тем не менее он снова отказался играть по правилам tuchthuis, каторжной тюрьмы. Это продолжалось не один день, и побои были лишь последними в долгой череде телесных наказаний.

Он поглядел на тяжелую, обитую железом дверь. Когда она распахнулась, он увидел лицо Рууда, стражника, отвечавшего за эту секцию исправительного учреждения. Тощий как жердь мужчина был совершенно лысым, хотя ему было не более двадцати пяти лет. Овидайя полагал, что виной всему французская болезнь. Это могло бы объяснить и то, почему Рууд так глуп. Стражник нагло улыбнулся:

– А, мой английский пупсик! Ну что, готов наконец работать?

Овидайя закашлялся. В tuchthuis неподалеку от Конигсплейн[8] было влажно и гуляли сквозняки, здешний климат был тяжким испытанием даже для лондонца. Наверное, его раньше унесет воспаление легких, чем прикончат наказания.

– Я не отказываюсь от работы, соответствующей моим способностям. Но я не стану резать бразильское дерево.

Девизом tuchthuis было намерение вернуть заблудших преступников и бродяг на стезю добродетели словом Божьим и физическим трудом. На самом же деле никому не было дела до спасения чьей-то души. Вместо этого они занимались тем, что пытались переработать твердое бразильское дерево в тот драгоценный красный порошок, который так ценили красильщики Лейдена. Поэтому жители Амстердама называли tuchthuis rasphuis, то есть пилорамой. Работа была очень тяжелой, изматывающей. Она не прививала жителям дома благочестия, скорее способствовала быстрой смерти. Он умрет здесь, это весьма вероятно. А как человек, который за всю свою жизнь и часа не занимался тяжелым физическим трудом, Овидайя Челон знал, что измельчение дерева убьет его быстрее, чем все остальное, что с ним могут сделать.

Стоило ему произнести эти слова, как стражник ударил его рукой по лицу не ладонью, а тыльной стороной, так что костяшки пальцев больно впились в щеку Овидайи.

– Ленивый подонок! Все вы, паписты, одинаковы!

Затем Рууд поднял его и вытолкал за дверь. Они пошли по длинному каменному коридору, а вскоре после этого оказались во дворе. Каторжная тюрьма представляла собой большое прямоугольное здание, состоявшее из четырех секций, окружавших внутренний двор. Там на утреннем холоде стояло около сотни мужчин: жалкие фигуры в мешковине и потрепанной шерсти. Они стояли в четыре ряда, поеживаясь, еще не до конца проснувшись, а по краям стояли два стражника с кнутами. Пока заключенные, дрожа, переступали с ноги на ногу, Пит Вагенаар читал им катехизис:

– И вздохнули израильтяне под тяжким трудом, и вскричали так громко, что их зов об освобождении от тяжкой работы достиг Бога.

Вагенаар был ziekentrooster, то есть священником при каторжной тюрьме. Ходили слухи, что с теми заключенными, кто помоложе и посимпатичнее, он разбирал не только стихи из Библии и псалмы. К счастью, до сих пор Овидайя был избавлен от его авансов. Он хотел пойти к остальным и встать в ряд вместе со всеми, однако стражник ударил его плетью по спине: