у него во рту. Я тоже усердно принялся жевать сежаль, стараясь внушить себе мысль, что он прекрасно утоляет чудовищную жажду, развивающуюся в пустыне.
Свежей зелени кругом не было, и нашим бедным верблюдам приходилось довольствоваться сухими колючками, торчавшими из расщелин между камнями. Вскоре мне удалось увидеть и само дерево сежаль. Незадолго до поры полного его цветения, из него начинает выделяться смолистая жидкость, которая дает наш гуммиарабик. Эту массу и жуют бедуины, а также в качестве пряности примешивают в те черствые лепешки, которые заменяют здесь хлеб.
Растет здесь в пустыне и еще одно любопытное растение — это маленький кустик, цветущий от марта до нюня. Насекомые пробуравливают своим жалом нежную кору его тонких коричневых веточек, и из образовавшегося отверстия выступают капельки прозрачной жидкости; капли падают на песок и застывают. Это и есть библейская манна, которая до сих пор называется у арабов «ман».
После полудня мы пересекли восточные отроги горного хребта, носящего все то же название «Джебель эт-Тих», т. е. «горы странствования». Мы долго кружили взад и вперед по ущелью, палимому лучами солнца. Было около восьми часов вечера, когда мы, наконец, достигли северной оконечности Элантского залива. Под ноздреватыми ступнями верблюдов зашуршали блестящие кораллы и перламутровые раковины. Мы выбивались из сил, но все же еще добрых два часа нам пришлось ехать вдоль берега залива, пока наконец мы не добрались до укреплений Акабы, расположенных на заливе того же имени.
Отдохнув здесь некоторое время, мы двинулись в дальнейший путь.
На пятый день после того, как караван оставил Суэц, прохладный ветерок несколько смягчил трудности путешествия, но все-таки даже в тени термометр показывал 43° Ц. Самум, пережитый два дня тому назад, и треволнения, испытанные при проходе через «горы странствования», подорвали мои силы, и я едва держался на седле, а погонщики все ускоряли шаг своих животных нескончаемыми: «Хаик! Хаик!».
Мы двигались сначала на восток, потом на северо-восток, вдоль Вади Хитем, через равнину Кура, на первый взгляд обещавшую некоторую прохладу. Далее, руководясь кое-какими остатками старинной римской дороги, мы повернули на север. Уже стемнело, когда мы добрались до жалкого укрепления Кувера, в окрестностях которого сохранились следы римских построек, насчитывающие тысячелетнюю давность. Мы сделали привал в одной из расщелин между скалами. Верблюды с удовольствием влезли в мелкую лужу стоячей воды, питаемую едва заметным источником, и потягивали малоаппетитную влагу. После них напились и мы, расположившись на отдых дружной компанией. Как всегда, принялись варить обычную порцию кофе и неизменный рис. Держи- дерево, у подножия которого я облюбовал себе местечко для спанья, обещало дать некоторое прибежище от зноя, не спадавшего даже ночью. На следующий день с зарей снова принялись мы месить гравий и мелкий щебень пустыни, и только поздно вечером достигли Маана, места скрещения нескольких дорог, прорезающих пустыню. Прибыв сюда, я вздохнул с облегчением: последний переход в 130 км показался мне самой утомительной частью пути после Суэца.
Мы заночевали, как всегда, у въезда в этот городишко. Только когда рассвело, вступили мы в Маан. Впредь до отправления в глубь Аравии с каким- либо из караванов, я решил остановиться на одном из больших постоялых дворов. В то время, как я в сопровождении начальника каравана, оставив во дворе Любимицу, входил в помещение гостиницы, тут же во дворе мы заметили какого-то грека, мывшего лицо и руки из стоявшего тут же чана с водой.
— Посмотри-ка на этого бесстыжего неверного, — обратился ко мне мой спутник, указывая на заезжего европейца. — Он моется в собственной грязи!
— И не говори: и эти самые европейцы имеют смелость обвинять нас, бедуинов, в нечистоплотности! — ответил я с невозмутимым видом.
В ответ бедуин сочувственно выругался.
Раздобыв для «Любимицы» зеленого корма, я поспешил в помещение гостиницы и с ног до головы вымылся здесь. Потом отправился на базар, и, разменяв на местные деньги английские фунты стерлингов и египетское серебро, сделал все необходимые для дальнейшего пути закупки. Обычные запасы муки, риса, масла, молотого кофе и сахара были пополнены еще сушеными финиками и фигами, а также стопкой тонких, как листы бумаги, пшеничных и маисовых лепешек. Все эти припасы не вместились в сумки у седла, и у заднего колышка пришлось еще укрепить особый мешок, весивший более пуда. Запершись в своем помещении и предварительно завесив своей длинной рубашкой полную щелей грубо сколоченную дверь, я разложил деньги по четырем кошелькам, рассовав их по сумкам у седла. После скромного ужина в Суэце я не брал в рот мяса и теперь постарался вознаградить себя в течение двух дней, проведенных в Маане, и козлятина во всех видах, — вареная, тушеная, жареная и подрумяненная на древесных угольях — не сходила с моего стола.
Густой предутренний туман окутал все вокруг, когда я, на третий день пребывания в Маане, не торопясь направлялся к месту стоянки каравана, который уже выступал в поход. Вьючные верблюды тяжело сгибались под тяжестью туго набитых мешков с различными продуктами Сирии, пшеницей, маисом и гроздьями винограда.
В противоположность, как мне казалось, более рослым и коренастым бедуинам Тейаха, в компании с которыми я пересек пустыню Тих, люди, восседавшие здесь на верблюдах, статные и сухопарые, были по большей части среднего роста, отличались какой-то чрезмерной нежностью телосложения, лица их были узки и сухощавы, темные, почти миндалевидые глаза сверкали под густыми бровями. Лоб у них был довольно высок, орлиный нос — резко
