жил! Я в каждом мгновении видел жизнь…
Была живая жизнь… Да-а… Я пожил, сынок… И если бы наука могла дать мне прежнее юное сердце, я попробовал бы начать все снова.
Он прищурился, невидимыми глазами всматриваясь в горизонт, и тихо покачивал головой, как бы одобряя свое внутреннее решение.
— Когда-то отцы оставляли своим сыновьям наследство. Я оставляю тебе целый мир… Он не плохо устроен, как видишь… Мы устраивали мир для потомков. И вот ты, мой конкретный потомок, бродишь в прекрасном мире, и я спокоен за тебя. Это все, чего я добивался… Да-а… Хорошая была жизнь…
— Теперь она еще прекраснее! — горячо воскликнул Павел.
— Что? Да-да… Но глаза мои тусклы. Кровь моя холодна. Кто виноват? «Солнце» — отвечает старость. Это оно стало хуже… Видишь ли, это очень трудно… Да-а… Я погулял на земле…
Что я тебе хотел сказать? Да-а… Так вот… Не трать своей жизни на приготовление. Никогда не надейся зажить какой-то особенной жизнью с завтрашнего дня. Жизнь это всегда «сегодня»… «Сегодня» человека — сумма часов борьбы, работы, любви и познания. В тяжелой жизни всегда есть будущее. Мы плыли к нему, как к маяку. Ваша жизнь — настоящее… Впрочем, я ничего теперь не понимаю… И тебе об этом лучше знать.
Ты культурнее меня, сынок. Может быть то, что я говорю тебе, ты уже встречал в старых книгах, но я-то узнал об этом слишком поздно. Я начал жить только с 28 лет… У-ху…
Похоже было, что он сделал попытку смеяться, и это больно отразилось в душе Павла.
Павел отвернулся.
— У-ху-ху! Когда мне было 28 лет, я давал себе обещания — с пятницы начать новую жизнь и каждое первое число бросал курить и начинал изучать иностранные языки. У-ху-ху! Жизнь хороша, сынок. Но, чтобы чувствовать это, надо иметь молодое сердце, неутомимые ноги… Теперь обними меня на прощанье. Я чувствую… она уже трогает меня.
…Над морем летели ветры.
Синее небо сочилось солнцем.
Снеговые хребты в раздумье стояли над тихими садами Крыма.
И среди этой торжественной и величавой природы спокойно и философски умирал человек. Патриархальная седая борода его развевалась по ветру. Глаза были устремлены в высь. Лицо выражало покой и было оно величавым, как природа.
И вот от человека, который был его отцом, осталась урна.
Склонив голову, Павел смотрел, как четкий шрифт, точно необычайно длинные, сухие пальцы, сжимал урну с надписью: «От тех, кто жил и боролся вместе с умершим»… «Мы, оставшиеся в живых, горды тем, что он жил с нами. Мы были его товарищами. Он был нашим лучшим другом».
Темно-синие огни города мертвых печальным светом озаряют бледный мрамор и голубое от света лицо Павла. Он медленно, с опущенной головой, отходит от урны. Под цементными сводами шаги Павла звучат гулко и четко, и оттого улицы мертвых кажутся еще более тихими. Сам покой господствует в этом сухом и холодном городе мертвых.
Вот и выход.
У выхода мраморная урна, на лицевой части которой изваяно лицо юноши с огромными глазами. Внизу надпись:
«Он был поэт. В тяжелые дни он ободрял нас песнями. Он пел о солнце, когда шел дождь, напоминая о том, что дожди не заливают солнца».
Вот урна с надписью:
«Он сдал Республике за 18 лет своей работы 109 изобретений, которые применяются в десятках производств».
Еще урна:
«Жизнь его была борьбой за социализм. В боях за социалистическую Республику он был 11 раз ранен. Его подвиги отмечены тремя орденами „Красного знамени“.»
Над аркой сверкнуло небо. Теплый воздух коснулся лица Павла.
Сзади лежали эпохи. Впереди сияло вечное небо, и море радостно шумело внизу, разбиваясь о скалы.
Глава V
Павел вернулся в Магнитогорск.
Потрясенный смертью отца, но более всего ошеломленный сознанием собственного ничтожества, Павел по целым дням не выходил из комнаты санатория, размышляя о жизни и смерти. Ему казалось: вся борьба, все его стремления, надежды и цели — все это мираж, прекрасный и обольстительный,
