Избранные произведения. Том I

он своей ложью даст мне силы жить. Я видел перед собой только один выход — револьвер, вечный мрак, в который погрузит меня пуля. В доме у меня хранилось сколько угодно виски для гостей. Я ни разу не прикоснулся к вину. Я боялся своего револьвера, особенно в тот период, когда мое сознание и воля мучительно вынашивали в себе лучезарный образ народа. В то время я испытывал такое непреодолимое желание умереть, что боялся, как бы не покончить с собой во сне. Я отдал друзьям свой револьвер и попросил их запрятать его так, чтобы, подчиняясь бессознательному влечению, я не нашел бы его.

Но народ спас меня. Народ снова приковал меня к жизни. Оставалось еще нечто, достойное борьбы, стоившее ее. Я отбросил всякое благоразумие и с еще большим пылом ринулся в бой за социализм. Я смеялся над предостережениями издателей, источников моих ста бифштексов в день, и проявлял жестокое равнодушие к чувствам инакомыслящих — тех, кого оскорблял, и как грубо оскорблял в пылу сражения! Более умеренные радикалы обвиняли меня в том, что я своей отчаянной и губительной страстностью, своей крайней революционностью задержал развитие социалистического движения в Соединенных Штатах на пять лет. Между прочим, я позволю себе заметить теперь, после стольких лет, что, по моему глубокому убеждению, я ускорил развитие социализма в своей стране — по меньшей мере на пять минут!

Только народу, а отнюдь не Ячменному Зерну, я обязан тем, что победил свою тяжелую болезнь; а в период выздоровления я узнал любовь женщины, которая окончательно залечила мои раны и развеяла мой пессимизм на много долгих дней, пока Ячменное Зерно не разбудил его снова. Но в этот период я уже не так ревностно искал правду и не стремился больше сорвать с нее последние покровы, хотя, казалось, и сжимал их подчас в своей руке. Я не желал снова заглянуть в лицо обнаженной истине, я подавлял в себе желание видеть его во второй раз. И самое воспоминание о том, что я увидел в тот первый единственный раз, я решительно изгнал из памяти.

Я был очень счастлив. Мне жилось хорошо. Я находил радость в ничтожных мелочах и старался не принимать всерьез значительных событий. Я все еще читал книги, но уже без прежнего увлечения. Я и теперь читаю их, но никогда уже не вернется ко мне тот прежний восторг юношеской страсти, с которым я откликался на таинственный голос, призывавший меня разрешить загадку бытия и надзвездных пространств.

Итак, я хотел сказать в этой главе следующее: из тяжелой болезни, которая в свое время может поразить каждого из нас, я вышел без помощи Ячменного Зерна. Любовь, социализм, народ — здоровые идеалы человеческого духа вылечили и спасли меня. Мне кажется, что если когда-либо существовал человек, лишенный от природы всякой склонности к алкоголю, то это именно я. И однако… Но пусть следующие главы расскажут остальное. Из них читатель узнает, какой ценой я заплатил за четверть века общения с чересчур доступным Джоном Ячменное Зерно.

Глава 29

Оправившись от своей тяжелой болезни, я по-прежнему продолжал пить исключительно в компании. Я пил только тогда, когда пили другие. Но незаметно во мне стала определяться и расти потребность в алкоголе. Это не было, однако, физической потребностью моего организма. Я продолжал заниматься боксом, плавал, носился под парусами, ездил верхом, жил здоровой жизнью на лоне природы и своим цветущим состоянием привел в изумление врачей, дававших мне заключение о состоянии здоровья при страховании жизни. Оглядываясь теперь назад, я нахожу, что причина этой потребности в алкоголе коренилась в моем мозгу, нервах, в желании во что бы то ни стало испытать душевный подъем. Как объяснить это?

Дело обстояло приблизительно так. Физиологически, с точки зрения вкуса и желудка, алкоголь был мне противен. Он нравился мне не больше, чем пиво в пятилетнем возрасте и красное вино в семилетнем. Работая или занимаясь в одиночестве, я не чувствовал никакой нужды в том, чтобы выпить. Но не то я стал более зрелым, не то умнее (пожалуй, то и другое вместе, а может быть, просто постарел), — не знаю, в чем тут было дело, — только, находясь в обществе, я перестал испытывать от этого удовлетворение и возбуждение. Шутки и забавы, которые прежде развлекали меня, утратили теперь всякий интерес, а пустая, глупая болтовня женщин и напыщенные самоуверенные речи ничтожных тупых мужчин причиняли мне настоящие мучения. Это дань, которую приходится платить за избыточные знания (или за собственную глупость). В данном случае неважно, в чем заключалась причина этого явления, ибо само оно было непреложным фактом. Общение с людьми перестало радовать меня и придавать душевные силы.

Быть может, это происходило оттого, что я слишком высоко парил в облаках, быть может — оттого, что чего-то не увидел. Трудно сказать. Знаю только одно, что я отнюдь не страдал истерией и не был переутомлен. Мой пульс бился вполне нормально, сердце поразило врачей страхового общества своим превосходным состоянием, а легкие просто привели их в экстаз. Я, как и прежде, ежедневно писал свою тысячу слов и с пунктуальной точностью выполнял все житейские обязанности, выпадавшие на мою долю. Я был вполне доволен, весел, спал, как младенец. Но…

Стоило мне попасть в общество, как я тотчас же начинал испытывать тоску, от которой внутренне обливался слезами. Я совершенно лишился способности смеяться вместе со всеми или насмехаться над глупыми рассуждениями тех, кого я считал глубокомысленными дураками; я лишился способности балагурить, как балагурил, бывало, прежде, или принимать участие в глупой болтовне женщин, которые под внешней наивностью и мягкостью скрывают всю прямолинейность и непримиримость своих праматерей — самок обезьян.

При этом, клянусь, я не был пессимистом. Мне все просто надоело. Я слишком часто наблюдал одни и те же сцены, слишком часто слышал одни и те же песни и шутки. Мне было чересчур хорошо известно состояние кассы этого театра, и я так хорошо знал каждое колесо закулисных машин, что никакая