Избранные произведения. Том I

«Нет, — отвечаю я, в то время как алкоголь до безумия взвинчивает меня. — Я знаю, что ты такое, и не боюсь тебя. Под твоей маской гедонизма скрывается сама Курносая, и твой путь ведет к Ночи. Гедонизм — бессмысленность, это тоже ложь; в лучшем случае — попытка труса найти компромисс».

«Теперь уж ты в моих руках, — прерывает Белая Логика.

Но если так не хочешь жалко жить,
Смотри! — ты волен это прекратить,
Без страха пробуждения потом».

Я вызывающе смеюсь, ибо теперь, в эту минуту, я знаю, что Белая Логика, нашептывающая мне мысли о смерти, сама лжет еще больше других, что она величайшая лгунья. Она сама сорвала с себя маску, ее неумеренная веселость обратилась против нее самой, ее собственные змеи укусами оживили старые иллюзии, воскресили и снова укрепили во мне знакомый голос моей юности. И он тотчас же громко закричал, напоминая мне, что по-прежнему в моей власти — возможности и силы, про которые книги и жизнь твердили мне, что они не существуют.

Когда раздается обеденный гонг, мой стакан уже пуст. Язвительно усмехнувшись Белой Логике, я выхожу, чтобы усесться с гостями за стол и во время обеда с напускной серьезностью толковать о новых журналах и глупостях, совершающихся в мире. При этом я облекаю каждую двусмысленность и колкость в форму парадокса и шутки, а когда настроение меняется, с легкостью и наслаждением начинаю смущать своих собеседников, играя почтенными трусливо-буржуазными фетишами, смеясь, меча эпиграммами в изменчивых богов-призраков, в разгул и безумство разума.

Клоун — вот кем нужно быть в жизни! Клоуном! Раз необходимо быть философом, возьмем уж лучше за образец Аристофана. Никому за столом не приходит в голову, что я выпил; я просто в ударе, вот и все. Умственное напряжение утомляет меня, и когда обед кончен, я усаживаю всех за игры, которыми мы увлекаемся с неимоверным пылом.

Вечер закончился; я прощаюсь на ночь и возвращаюсь в свою обставленную книгами берлогу, к своему ложу, к себе самому и к Белой Логике, непобедимой Белой Логике, которая никогда не покидает меня. Погружаясь в пьяный сон, я все еще слышу в себе рыдающий голос юности, как слышал его Гарри Кемп:

Я слышал юность, взывавшую во тьме:
Исчезла моя прежняя радость жизни;
Нет ничего, на что могли бы опереться мои ноги.
Утро растворяется в день.
Оно не может остановиться ни на секунду.
Оно должно наполнить ширь светом,
Испаряющимся скорее, чем аромат розы.
Моя неожиданная радуга пришла
И вот уже уходит…
Да, я юн, потому что я умираю.

Глава 38

Я пытался изобразить здесь борьбу с Белой Логикой, совершавшуюся во мраке моей души. Я старался по мере своих сил раскрыть перед читателем тайники человеческой души, одурманенной Джоном Ячменное Зерно. Но читатель должен помнить, что это настроение, на чтение которого он потратил какие-нибудь четверть часа, только одно из тысяч настроений, которые Ячменное Зерно дает человеку тысячи раз в течение дня и ночи.

Мои алкогольные воспоминания подходят к концу. Как всякий сильный, здоровый пьющий, должен открыто заявить, что существую до сих пор на этой планете только благодаря незаслуженному счастью — моей широкой груди, сильным плечам и крепкому сложению. Я уверен, что лишь очень небольшой