программы NASA. Она прекратилась после катастрофы, и теперь певец искал возможность отправиться в космос на русской ракете. Будучи в Хьюстоне, он связался с Центром Джонсона и получил приглашение посетить Отдел астронавтов и рассказать о своих планах. Встретили его крайне холодно. Большинство астронавтов-военнослужащих косо смотрели на любое взаимодействие с коммунистами. Русские пули целились в наши самолеты во Вьетнаме. Наших друзей убивали или держали в плену их прислужники-северовьетнамцы. Сама идея о том, что кто-то якшается с этими ублюдками с любой целью, была для нас оскорбительна. Денвер получил обильную порцию критики. Один ветеран Вьетнама сказал ему, что его русские планы – «дерьмо». Денвер возразил, что он сотрудничает с русскими не более, чем другие в прошлом. «Например, Джейн Фонда[160]», – раздалось из задних рядов, и несколько астронавтов зааплодировали. Денвер продолжил речь в свою защиту, объясняя, что всегда оказывал большую поддержку космической программе и что всю жизнь мечтал о полете в космос. Между прочим он сказал: «Именно я первым предложил NASA отправлять в космос пассажиров на шаттле». Эта реплика не добавила ему друзей – многие из присутствующих все еще носили серебряные значки из-за этой самой пассажирской программы и из-за тех мест, которые приглашенные отняли у нас. Раздались новые залпы критики. Один астронавт заметил, что, когда Денвер вернется из полета, пресса и публика будут считать его экспертом просто потому, что он знаменит. Следующие десять лет его станут звать во всяческие комиссии и общественные организации, связанные с космической политикой, в то время как настоящие эксперты – астронавты и специалисты NASA – будут забыты. В общем, на этом собрании Денвер определенно не получил высокой оценки, сравнимой с популярностью его песен. Позднее он отказался от планов полета с русскими из-за высокой цены (по слухам, 20 миллионов долларов) … или, возможно, испугался того, что могут сделать с ним астронавты, если он все-таки полетит.
29 сентября 1988 года полет STS-26 вернул Америку в космос. Через четверо суток «Дискавери» появился в небе над Тихим океаном, чтобы приземлиться на авиабазе Эдвардс. Полет прошел практически безупречно. Когда Рик Хаук доложил об остановке колес в конце пробега, я вновь стал членом основного экипажа. К этому званию прилагались зарезервированные места для парковки, эйфорическая радость и завязывающий кишки в узел страх.
Глава 33
Секретная работа
2 декабря 1988 года застало меня и остальных членов экипажа STS-27 зафиксированными в креслах «Атлантиса» и пережидающими задержку по погоде, объявленную на отметке T-31 секунда. Мы уже перенесли отмену старта накануне из-за слишком сильных высотных ветров. Нам грозила вторая отмена, и настроение в кабине было мрачное. Я начинал думать, что надо мной довлеет проклятье. Это было шестое ожидание на стартовой площадке всего лишь второго полета. Сегодня наша проблема заключалась в погоде на заатлантических посадочных площадках в Африке. Показатели были ниже минимальных. Руководитель пуска находился на связи с астронавтом – разведчиком погоды в Марокко. У нас уже были запущены вспомогательные силовые установки, так что решение следовало принять быстро.
Я услышал, как по внутренней связи Центра управления пуском (LCC) разговаривает офицер безопасности полигона, и не упустил случая пошутить: «А его мать опускается в позу молящегося мусульманина». (При этом на языке Планеты ЗР «опускаться» означало оральный секс.) Меня не беспокоило, что офицер может услышать это, – у него не было доступа к нашему интеркому.
Экипаж притих… и заржал. Я оскорбил мать человека, который мог двумя щелчками тумблеров убить нас. Хут заорал: «Маллейн, не шути про мать офицера RSO! Можешь поносить матушку папы римского, или даже Божью мать, кого угодно, но не ее!»
Смех смолк, в интеркоме воцарилось молчание. Я подумал о Донне на крыше Центра управления пуском. Я знал, что задержка медленно убивает ее. Каждая жена и мать говорили одно и то же: «Ждать, когда он взлетит в космос, – это все равно что муки родов, длящиеся вечность, причем без обезболивания». Моя мама определенно думала именно так. Она встретила меня после первого полета табличкой с надписью: «10 сентября 1945 года было легче». Мой страх зашкаливал – у астронавтов это слово имеет вполне конкретное значение и используется, если указатель прибора в кабине ушел за верхнюю границу шкалы и уперся в физическую преграду. В то же время он не был больше, чем во время первого старта. «Челленджер» в этом отношении ничего не изменил – я и до 51-L знал, что полет на шаттле может закончиться смертью. По дороге на старт мы проехали мимо тех же самых аварийных машин, что и на пути к «Дискавери» четырьмя годами раньше, и я вновь подумал, что в них лежат на всякий случай и мешки для тел. Я подумал о зубоврачебном снимке всей челюсти, о пряди волос и отпечатке ноги, которые сделал и поместил в архив летный врач в Хьюстоне. Быть может, через десять минут кто-нибудь достанет их из моей истории болезни, чтобы отправить патологоанатому во Флориду? Если этому суждено случиться, я молился о том, чтобы смело встретить любую смерть, которую приготовит мне «Атлантис». «Челленджер» убедил меня в том, что шаттлы не дают своим экипажам шанса на милосердную, мгновенную смерть. Кабина корабля – это крепость, по крайней мере до падения на Землю. Если астронавты «Челленджера» оставались в живых во время разрушения системы, то и мне придется продолжать жить, пока разваливается «Атлантис». Инженеры, которые проектировали шаттл, хорошо знали свою работу… они построили машину в соответствии с заданными требованиями и добавили еще запас прочности от
