экономистов, – говорит он, – слово “деньги” отсутствует вовсе. Я же убежден, что отсутствие денег в стандартных моделях, которыми пользуются экономисты, приведет к возникновению серьезных проблем в будущем, и тогда деньги вновь займут подобающее им место». Глобальный финансовый кризис показал, что его слова были пророческими, хотя его последнее предположение не подтвердилось. Что же помешало осуществлению мечты Бэджета и Кейнса об экономической теории, которая воспринимает деньги всерьез? В конечном счете все дело в по-прежнему мощном влиянии денежных доктрин Локка. К тому времени, как Бэджет начал наступление на них, было уже поздно. Деньги уже ушли в «зазеркалье». Классическое понимание денег как менового товарного средства уже устоялось, и под его «чарами» ни доказательства, ни аргументы против уже никем не воспринимались. В результате кризис 1866 года и публичная реакция на него Бэджета не стали той точкой, в которой могли бы сойтись два различных подхода к деньгам и экономике – напротив, именно здесь-то их пути и разошлись.
Из «безденежной экономики» классической школы развилась современная ортодоксальная макроэкономика: учение о монетарном обществе, преподаваемое в университетах и применяемое центробанками. Тем временем из экономических концепций практиков (Бэджета) развилась академическая дисциплина о финансах как инструменте торговли, преподаваемая в бизнес-школах и применяемая банкирами и бонд-трейдерами. Первое направление представляет собой умозрительную модель экономики без денег, банков и финансов, второе – без всего остального. В результате подобного «интеллектуального апартеида», когда в 2008 году разразился кризис в финансовом секторе (вызванный самой масштабной в истории макроэкономической катастрофой, от которой экономика впоследствии так и не смогла полностью оправиться, потому что банковский сектор был полностью дезорганизован) ни современная теория макроэкономики, ни современная теория финансов не смогли сказать по этому поводу «ни бэ ни мэ». К счастью, как указал Лоуренс Саммерс, существовали альтернативные традиции, к которым следовало возвратиться. А ведь ответ на ключевой вопрос: «Почему никто из экономистов не видел, что грядет кризис?» прост: потому что в их базовой концепции макроэкономики отсутствовали деньги. С другой стороны, вопрос, который многие адресовали банкирам и их регуляторам: «Почему никто из вас не понимал, что вы проводите опасную политику?» – так же прост. В их концепции финансов отсутствовала макроэкономика.
Все это было бы смешно – или попросту не важно, – если бы в итоге не привело к столь катастрофичному экономическому катаклизму. Завершая свое выступление в Бреттон-Вудсе, Лоуренс Саммерс отметил, что за предыдущие два десятилетия экономисты «потеряли след» финансов, отчего пострадала экономика, а вместе с ней, как показал кризис, и весь мир. Но эти разногласия, на которые обратили внимание Кейнс и Бэджет, а до них Уильям Лаундс, проявились намного раньше. И коренились они в обманчиво незначительном разногласии между сторонниками двух различных концепций денег.
14
Как превратить саранчу в пчел
Можем ли мы избежать «Острова доктора Моро»?
В ноябре 2004 года председатель правящей Социал-демократической партии Германии Франц Мюнтеферинг произнес ставшую знаменитой речь, в которой раскритиковал культуру современного финансового капитализма. Он начал свою филиппику против современных финансистов, охарактеризовав их как «тучу безответственной саранчи, которая измеряет успех поквартально, высасывает все подчистую, а высосав, бросает компании подыхать». Эта метафора вызвала широкий отклик у общественности по всей Европе, в том числе и потому, что образ являл собой иронический контраст с трудолюбивым и дружным ульем, в начале XVIII столетия описанным голландцем Бернардом Мандевилем, стремившимся убедить скептиков в преимуществах монетарного общества.
В то время казалось, что пасть ниже, чем утверждал в своей инвективе Мюнтеферинг, общественная репутация финансов в Европе уже не могла. Однако всего девять лет спустя мир наблюдал новое резкое падение акций банкиров и банков. Непосредственным катализатором этого явился глобальный финансовый кризис 2007–2008 годов. В конечном счете этот макроэкономический катаклизм, оставивший без работы миллионы людей и обанкротивший множество компаний, начался именно в банковском секторе; к ущербу добавилась обида, вызванная тем, что пришлось всем «миром» выручать те самые учреждения, которые и спровоцировали кризис. В Южной Европе народное негодование приняло форму протеста против «диктатуры банкиров». Даже в центрах мирового капитализма репутация банковского сектора испытала такие удары, что к середине 2012 года журнал
Кризис и его последствия вновь оживили подозрение – явно выраженное в риторике Мюнтеферинга, – что по сути деятельность банков носит паразитический, а не продуктивный характер. Для непосвященных банковская сфера и так всегда оставалась тайной за семью печатями, но в последние полтора десятка лет количество новшеств и сложность операций в области финансов особенно резко возросли. А когда многие из этих инноваций оказались среди факторов, спровоцировавших крах, а по счетам пришлось платить не банкирам, а налогоплательщикам, вновь всколыхнулись былые сомнения. Какой был смысл во всех этих обеспеченных облигациях, свопах, коммерческих векселях и прочих «проектных компаниях», появившихся в 1990-е и 2000-е годы? И эти сомнения выражали не только доведенные «до ручки» банковские вкладчики и негодующие налогоплательщики, но и кое-кто из ведущих авторитетов финансовой отрасли. Например, в августе 2009 года Адэйр Тёрнер, председатель британского Управления финансового регулирования и надзора, дипломатично заметил, что, по крайней мере, часть финансовых инноваций предыдущего десятилетия была «бесполезной в социальном плане». Пол Волкер, гуру глобального финансового регулирования, высказался еще более категорично. За два последних десятилетия единственным финансовым новшеством,
