– Как приглашен! – вскричала Марианна.
– Мне про это сказала моя дочка Мидлтон. Сэр Джон утром где-то с ним повстречался.
Марианна промолчала, но ее лицо страдальчески омрачилось. Полная нетерпеливого желания избавить сестру от столь ложного положения, Элинор решила завтра же написать матери в надежде, что, встревоженная состоянием Марианны, она наконец добьется ясного ответа, который следовало бы получить давным-давно. Утром она еще больше укрепилась в своем намерении, когда после завтрака увидела, что Марианна пишет Уиллоби. (Адресатом мог быть только он: никому другому Марианна писать сейчас не стала бы, в этом Элинор не сомневалась.)
Днем миссис Дженнингс уехала куда-то по делам одна, и Элинор села писать матери, а Марианна, не находя себе места, то бродила по гостиной от окна к окну, то опускалась в кресло у камина и погружалась в меланхолические размышления, слишком занятая ими, чтобы отвлечься разговором. Элинор без утайки изложила матери все подробности происходящего, не скрыла, что сомневается в постоянстве Уиллоби, и заклинала ее материнским долгом и любовью добиться от Марианны ответа об истинных отношениях между ними.
Не успела она отложить перо, как стук в дверь возвестил приход визитера и лакей доложил о полковнике Брэндоне. Марианне всякое общество было в тягость, и, успев увидеть его в окно, она поднялась к себе прежде, чем он вошел. Полковник выглядел даже серьезнее обычного и, хотя изъявил удовольствие, что застал мисс Дэшвуд одну, точно у него было намерение сообщить ей нечто конфиденциальное, тем не менее довольно долго сидел молча. Элинор, полагая, что речь пойдет о чем-то имеющем отношение к ее сестре, с нетерпением ждала, когда он наконец заговорит. Уже не впервые испытывала она такое чувство. Несколько раз ранее, начав со слов вроде «ваша сестра выглядит нынче нездоровой» или «ваша сестра, видимо, в грустном расположении духа», он, казалось, был готов либо открыть что-то важное для Марианны, либо задать вопрос, близко ее касающийся. Прошло несколько минут, прежде чем он прервал молчание и с некоторым волнением осведомился, когда ему можно будет поздравить ее с новым братом. К такому вопросу Элинор готова не была и, не найдясь сразу, волей-неволей прибегла к самому простому и обычному средству защиты, спросив в ответ, о чем он говорит. Попытавшись улыбнуться, полковник объяснил, что «о помолвке вашей сестры с мистером Уиллоби знают очень многие».
– Этого никак не может быть, – ответила Элинор, – потому что ее родные ничего ни о какой помолвке не знают.
Полковник с видимым удивлением сказал:
– Прошу у вас прощения. Мой вопрос, боюсь, был неизвинительно дерзок. Но я не предполагал, что это держится в тайне, так как они открыто переписываются и все говорят об их скором браке.
– Как же так? От кого вы это слышали?
– От многих. И от тех, кого вы вовсе не знаете, и от тех, с кем вы близки, – от миссис Дженнингс, миссис Палмер и Мидлтонов. Тем не менее я, возможно, все же не поверил бы – ведь рассудок всегда умеет найти доводы против того, в чем ему не слишком хотелось бы убедиться, – но в руке слуги, открывшего мне дверь, я случайно увидел письмо с адресом мистера Уиллоби, написанным почерком вашей сестры. Я пришел узнать, но получил ответ, еще не задав вопроса. Так все наконец решено? И невозможно… Но у меня нет никакого права… да и никакой надежды преуспеть. Прошу у вас прощения, мисс Дэшвуд. Мне кажется, я позволил себе сказать много лишнего, но я не знаю, как поступить, и всегда глубоко уважал ваше благоразумие. Скажите мне, что все бесповоротно решено, что любая попытка… короче говоря, что остается только скрывать, если скрыть еще возможно…
Его слова, в которых она увидела прямое признание в любви к ее сестре, очень тронули Элинор. Она не сразу нашла в себе силы заговорить и, даже когда успокоилась, некоторое время раздумывала над ответом. Она сама столь мало знала об истинном положении вещей между Уиллоби и ее сестрой, что, пытаясь объяснить его, могла сказать слишком много или слишком мало. Однако чувства Марианны к Уиллоби, по ее глубокому убеждению, не оставляли надежды для полковника Брэндона, каков бы ни был исход, и, желая уберечь поступки сестры от осуждения, она после некоторого размышления решила, что и безопаснее и лучше для него будет сказать больше, чем она на самом деле знала или предполагала. Поэтому она призналась, что, хотя от них самих ни разу ничего прямо о помолвке не слышала, в их взаимной привязанности она не сомневается и поэтому их переписка удивления у нее не вызывает.
Он слушал ее с безмолвным вниманием, а когда она кончила, тут же встал, сказал взволнованным голосом: «Вашей сестрице я желаю всевозможного счастья, а Уиллоби – чтобы он попытался быть достойным ее», попрощался и ушел.
Этот разговор произвел на Элинор тягостное впечатление и не только не развеял другие ее тревоги, но добавил к ним новые; всем сердцем сострадая полковнику Брэндону, она тем не менее не могла пожелать облегчения его душевным мукам, а, напротив, больше всего желала, чтобы произошло событие, которое стократно их усугубило бы.
Глава 28
В течение следующих трех-четырех дней не случилось ничего, что заставило бы Элинор пожалеть о письме, которое она отправила матери: Уиллоби не появлялся и не писал. Затем подошло время званого вечера, куда им предстояло поехать с леди Мидлтон, так как миссис Дженнингс не могла оставить младшую дочь, которой нездоровилось. Марианна одевалась к этому вечеру в глубоком унынии, без единого вздоха надежды или радостного слова и с таким пренебрежением к тому, как она выглядит, словно ей было безразлично, ехать или остаться дома. После чая она в ожидании леди Мидлтон села у камина в гостиной и ни разу не встала со стула, не изменила позы, уйдя в свои мысли и не замечая присутствия сестры. Когда же лакей доложил, что леди Мидлтон ждет их у дверей, она вздрогнула, как будто совсем забыв, зачем она тут сидит.
Они прибыли к назначенному часу, вышли из кареты в свой черед, когда опередившие их экипажи отъехали от крыльца, поднялись по ступенькам,
