А что же энергетики, физики, атомщики? Какой волей надо обладать им, проводникам космических знаний, при отстаивании собственных позиций? Недюжинной. И они ею обладают. Прошлым летом в ЦКБ («Кремлёвке»), где высокого профессионализма эскулапы выводили меня из тяжелейшего состояния после удаления раковой опухоли в желудке (резекцию его виртуозно осуществил величина мирового порядка хирург Виталий Петрович Башилов), мне довелось лежать в палате вместе с человеком, некогда работавшим на небезызвестном предприятии «Маяк», там в 50-х годах произошла катастрофа похлеще Чернобыльской. Виктор Афанасьевич, так звали соседа, работал потом еще и директором атомной станции на Мангышлаке в городе Шевченко. Этот город живет исключительно на опресненной воде Каспийского моря, опресненной за счёт энергии, вырабатываемой атомными установками.
Сосед мой, насквозь, как говорится, был пробит нейтронами. В его организм для остановки какого-то распада постоянно вливали через капельницы сложнейший химический раствор. Можно себе представить, какие физические страдания испытывал он от этой химиотерапии. Однако (я был поражен его самообладанием) буквально через минуту после иезуитской процедуры Виктор Афанасьевич шутил и седлал своего любимого конька – отстаивал преимущества и великое будущее «атомной силы», при этом не забывая на чём свет стоит крыть академика Яблокова – эколога, всех тех деятелей, что втыкают палки в колеса и разрушают ядерную мощь державы.
Знал этот человек, занимавший недавно еще и высокий пост в правительстве обновленной России, очень много. Тем не менее, когда я, распаляемый своей журналистской сущностью, попытался разузнать у него «секреты», он ловко уходил от расставленных мною сетей и глушил свой гневный порыв откровения.
В принципе то, что атомщики умели и умеют держать секреты, я понял давно. Тот же самый Григорий Петрович Панкратов, потерявший возможность иметь детей, пошел в конце сороковых годов на разрыв с любимой женой, но так и не объяснил ей истинную причину своего мужского бессилия. Между прочим, он, сдававший, как я уже говорил, объекты непосредственно Берии, после расстрела последнего говорил: «Это чушь, что Лаврентий агент зарубежных разведок. Он причастен к святая святых. Но утечки информации не наблюдалось. Испытание у нас бомбы для Запада и Америки было как снег на голову. И Сахаров Дмитрий, хотя и толковал на вражеских голосах о сталинизме и тоталитаризме, – о работе своей термоядерной не заикался».
И, тем не менее, груз роковой тайны, что носили в себе люди «рисковой» профессии, был для них, интеллигентов, в отличие от тех, кто за ними следил, неимоверно тяжел. И такая тяжесть заявляла порой самым неожиданным образом. При всей необходимой для работников столь специфического дела сдержанности, тонкости и хрупкости их внутреннего мира (Панкратов, скажу, обожал Есенина) они вдруг начинали демонстрировать этакую бесшабашную удаль, иногда даже грубую. Мне, работнику обнинской газеты «Вперёд», жителю города, костяк специалистов которого составляли те же «челябинцы», не раз приходилось быть свидетелем и участником минут веселья и «расслабленности» учёных.
Стоит перед глазами картина: среднего возраста джентльмены в «богемских» беретах и курточках маршируют по улице Курчатова, распевая старые солдатские песни типа: «Наши жены – пушки заряжёны». В «боевом строю» – видные деятели физико-химических наук, а командует ими, браво отсчитывая: «Ать-два!», списанный по болезни с подводной лодки капитан-лейтенант Андрюха Смирнов, работающий теперь «менээсом» в филиале научно- исследовательского института физики и химии имени Карпова. Прохожие хохочут. «Строевики» сосредоточены и суровы. Хохмацкий эффект возрастает.
Помню вызывающий, острый юмор на страницах нашей газеты под рубрикой «Физики шутят», рассказы о Курчатове, его бороде на самом деле вовсе не черно-смоляной, а рыжей (он ее красил) и многое другое, что создавало вокруг «избранных» ореол людей особой свободы и независимости.
В Обнинск на вечера встреч с учеными, кто только не приезжал: от молоденьких, подающих надежды актрис театра и кино, (как то Наталья Варлей), до космонавтов (здесь бывал Гагарин) и маршалов. Вечера устраивал мой бывший сослуживец, командир экипажа танка в Таманской дивизии Саша Тимошин. После службы «на действительной» он, сержант запаса, поддавшись эйфории того времени, поступил в Обнинский филиал института инженеров физики. Закончил его. Работал в одном из «ящиков» в городе, но за вульгарную связь с заведующей спиртного склада был оттуда изгнан, нанялся механиком в тепличное хозяйство, находящееся рядом с Обнинском. Женился на простой девушке-швее местной фабрики, деревенской уроженке. Первые его впечатления о новой родне, о деревне: «Гена, самогону – жбан. Пили – кружками. Пили, пили – драться стали. И я, глотнув «первача» (это такой напиток, напиток батыров), почувствовал, что в состоянии революцию совершить».
Фикс – революционная идея его не оставляла и в дальнейшем. «Будем с бюрократами бороться, – говорил он как-то. – Создадим такую партию. Своим путём пойдём. Путём террора. Будем бить – и записку «на лицо». Кстати, впоследствии обнинцы, как никто, восторженно встретили горбачёвскую «катастройку». И, как никто, пострадали от этого.
Долгие искания «своего пути» привели «революционера» в сельский клуб (стал заведующим), где он по первости пропил в зале стулья, потом к алкашам-художникам, режущим из пенопласта предметы наглядной агитации, типа плакатов: «Обнинск – город мирного атома». А затем (так, видно, было записано в «книге судеб») поступил он в институт культуры, что под московскими Химками на станции Левобережная, на режиссерский факультет. Ломка физика-атомщика в служителя народного творчества проходила нелегко. Во время сессий общежитием при институте не пользовался. Каждый день ездил из Обнинска до Москвы, а затем до Левобережной на электричке. По тем временам это обходилось недёшево – в «зелёненькую», т. е. три рубля. Жена, Лида, по утру не всегда имела такую купюру, и давала мужу на проезд и на пропитание, то синенькую (пять рублей), то даже красненькую (десять), с надеждой, что сдачу супруг возвратит. Этого, к сожалению, никогда не происходило. Благоверный, как правило, возвращался домой последней электричкой, без копейки денег в кармане, крепко навеселе, и с квитанцией от ревизора – за проезд «зайцем». На эмоциональную реакцию женщины бравый студент отвечал убийственно:
