Как развивались события, покажу на примере Челябинской области.
На выборах победил бывший председатель облсовета Петр Сумин, а назначенный Ельциным главой региона в конце 91-го либерал Вадим Соловьев отказался признать волю народа. Вокруг здания администрации выставил усиленную охрану, которая гнала взашей победителя. Ельцин одобрил поведение своего назначенца.
За поддержкой Сумин обратился в Верховный Совет России — тот потребовал от Соловьева выполнять законы страны. В ответ подзуживаемый гарантом–президентом захватчик власти только увеличил ряды охранников.
Победитель пошел в Конституционный суд РФ. Суд признал его законным главой региона, а Соловьеву предложил убраться с чужой повозки. В ответ ельцинский назначенец еще усилил охрану.
Один действовал с папкой правовых актов в руках, другой — с бейсбольной битой. По образцу и подобию своего наставителя.
В области разгорался междоусобный костер. Местное казачество и рабочие коллективы заявили о подчинении Сумину как главе администрации, а новые русские со своими клевретами кричали: наш князь — Соловьев!
Победитель собрал в августе руководителей городов и районов области, предложил присягнуть ему. В тот же день этих руководителей собрал Соловьев и велел не присягать Сумину.
Сторонники одного созывали свои митинги, сторонники другого — свои. Производство лихорадило, только треск стоял от дележа собственности.
Так было во многих регионах. Ельцин будто ждал, когда взорвется Россия, чтобы ввести чрезвычайное положение.
Люди из последних сил сохраняли порядок и причитали: «Господи, когда же все это кончится…»
Не кончилось. А в сентябре после ельцинского указа № 1400 по–настоящему все только началось. (Того указа, с которым задолго до российского народа, как вы знаете, через МИД РФ ознакомил послов США и других западных стран. А они — глав своих государств.)
После расстрела парламента стали доступны стенограммы заседаний Верховного Совета и Съезда в осажденном Белом доме. Из них видно, что руководители ВС пребывали в блаженном неведении и не владели никакой информацией. Они клеймили непричастных за якобы подталкивание президента к перевороту и предлагали обращаться за помощью к тем, кто на самом деле играл в мятеже ключевую роль.
Они не чувствовали угарный запах ситуации и не держали депутатов в мобилизационном состоянии. Не работали с силовиками и не готовили на всякий случай запасных вариантов. А демократия требовала защиты не на словах — на деле, тем более под нарастающей угрозой превращения ее в престолонаследный режим.
Общество выстрадало эту демократию — не Ельцин ее нам подарил, не Хасбулатов — и поручило избранному президенту с избранными членами парламента оберегать новый порядок от чьих–либо диктаторских посягательств. Если кому–то, не дай бог, могла ударить моча в голову, другие были обязаны мгновенно приводить его в чувство.
Не для того же избирали депутатов, чтобы они только констатировали наползание беспредела и беспомощно взирали на лиходейство кремлевского властолюбца. Депутаты должны были огородить демократию реальными гарантиями от наезда на нее с любой стороны — через разумное переподчинение правоохранительных органов, через механизмы автоматического лишения полномочий главы правительства, поддержавшего антидемократический переворот, и т. д. Должны были, но не сделали. И ждали у моря погоды.
А даже до меня, полууволенного, переставшего наведываться в Кремль, доходили сведения о подготовке Ельциным узурпаторской акции. И другие об этом знали. Кто–то из окружения президента специально протекал с информацией, чтобы предупредить общество. Когда в Белом доме начались депутатские посиделки, не руководство Верховного Совета, а посторонние люди бросились искать компромиссные варианты. (Самонадеянный Хасбулатов, предвкушая падение Ельцина, поручал в это время Руцкому запиской издать указ о превращении Завидова в резиденцию Верховного Совета.)
Председатель Моссовета Николай Гончар потолкался в Белом доме, увидел, что дело клонится к гражданской войне, приехал ко мне: «Давай уговорим Бориса Николаевича избежать бойни и пойти на одновременные выборы — президента и депутатов». Когда я был главредом «Московской правды», Гончар работал секретарем Бауманского райкома партии. Ельцин — первый секретарь МГК — его хорошо знал и уважал.
Я позвонил президенту. Сказал о впечатлениях Николая Николаевича от посещения Белого дома и о предложении, которое тоже поддерживаю. Ельцин, видимо, чувствовал, что шансов переизбраться у него — никаких.
— Еще какой–то Гончар меня будет учить, — грубо сказал он, будто речь шла о плохо знакомом ему человеке. — Я подписал указ — и точка.
Через какое–то время мы пообщались с председателем Конституционного суда Валерием Зорькиным. Напряжение нарастало, и Валерия Дмитриевича это тревожило. Он предлагал нулевой вариант: Ельцин отменяет свой указ, депутаты — все свои антипрезидентские акты. И тогда противоборствующие стороны садятся за стол переговоров. Зорькин попросил использовать мое, как ему казалось, немалое влияние на Бориса Николаевича и порекомендовать пойти на этот шаг.
Я не забыл желчную реакцию президента на предыдущий звонок. Но все же пересилил себя, набрал номер ельцинского кабинета. Сказал Борису Николаевичу, что вариант Зорькина диктует сама жизнь: только безответственные политики могут доводить ситуацию до рубежа — кто кого поднимет на вилы?
