часть которого активно выступила против унии. Вмешательство в конфликт на стороне епископата королевской власти было воспринято православными как посягательство на гарантированное «русскому народу» право исповедовать свою религию. Таким образом, конфликт стал не только религиозным, но и политическим и национальным.
Вот, скажем, показательный пример, какое сочетание русского этнического дискурса с конфессиональным порождал этот конфликт в Западной Руси (в польской ее части). Львовское православное братство в середине 1590-х гг. протестует против ущемления прав православных католиками и обращается с просьбой о поддержке к «князем, паном и всем православным христианом… грецкие веры народу нашему русскому». Данное ущемление трактуется как состояние «неволи» и «неславы народу нашему великоименитому русскому». В это состояние русский народ хочет поставить другой народ – польский: «завест давная отновилас в народе полском ту во Лвове напротивко народе русском».
Именно в ходе религиозно-политической борьбы вокруг унии впервые в русской мысли национальное стало отделяться от конфессионального: в униатской литературе доказывалось, что «русин», принявший унию, не перестает быть «русином».
Брестская уния поставила точку в возможностях Литвы стать собирательницей русских земель. Впрочем, такой исход был во многом предопределен предшествующей цепью событий. Присоединить к себе русский Северо-Восток и Север ВКЛ смогло бы лишь после полного подчинения или разгрома Москвы. А со смертью Витовта и вследствие внутренних неурядиц активная наступательная литовская политика на Восток прекратилась, литовцы даже не оказали обещанную помощь Новгороду во время походов на него Ивана III в 1471, 1475 и 1478 гг. Окрепшая централистская Москва оказалась как военный организм куда эффективнее рыхлой федералистской Литвы. Последняя, отступая под московским натиском, была вынуждена пойти на объединение с Польшей, на которую Ватикан в конце XVI в. распространил свои контрреформационные практики борьбы за чистоту веры, что в следующем столетии дорого обойдется Речи Посполитой.
Трудно сказать, как бы сложилась русская история, осуществись литовская альтернатива. Слабость центральных правительственных органов в ВКЛ – серьезный аргумент в пользу того, что оно вполне бы могло распасться, и тогда внешняя безопасность и независимость русских земель, в него входивших, от разного рода евразийских братьев оказалась бы под вопросом. Москва, по крайней мере, и то и другое в целом сумела обеспечить. Кстати, нельзя не признать, что киевская модель «русской федерации» была неспособна ответить на монгольский вызов. Но, с другой стороны, из этого не следует, что только принцип Москвы мог гарантировать Руси могущество и единство. Невозможно доказать, что для успешной борьбы с уже изрядно одряхлевшей и раздробленной Ордой и ее наследниками было необходимо полное уничтожение элементов местной автономии, варварское перебрасывание тысяч людей с места на место и ничем не ограниченный властный произвол. Теоретически вполне можно себе представить единое Русское государство, более централистское, чем ВКЛ (и тем более чем КР), но и более правовое и федералистское, чем Московия. Однако на практике такой вариант не просматривается.
Договариваться или диктовать?
Впрочем, говоря об альтернативах Москве, необходимо указать и еще одну –
В малолетство Ивана IV самодержавная власть естественным образом ослабла, что по большому счету не сказалось на поступательном развитии страны, но отсутствие верховного арбитра дестабилизировало обстановку внутри господствующего слоя, который стали раздирать склоки боярских кланов. Кроме того, практика «кормлений» явно доказала свою неэффективность – наместники не только безбожно обирали своих подопечных, но и оказались не в состоянии справиться с разгулом преступности, что вызывало бурное возмущение низов. Необходима была какая-то новая политика, которая смогла бы гармонизировать отношения между сословиями и внутри правящего класса. Такой политикой и стали так называемые реформы Избранной рады, проводимые под негласным руководством выдающегося государственного деятеля Алексея Федоровича Адашева. Его поддерживал священник Благовещенского собора Сильвестр, под чьим духовным влиянием тогда находился молодой царь. Последний в то время и был скорее неким символическим верховным арбитром, необходимым для консолидации верхов, нежели реально определяющим политическую стратегию правителем.
Именно в этот период Боярская дума приобретает черты политического института. Ее состав резко расширяется: от 15 бояр и 3 окольничих в 1547 г. до 32 бояр и 9 окольничих к 1549/50 г., причем за счет боярских родов, ранее не допускавшихся во властные структуры. Но самое главное, в Судебнике 1550 г. появляется статья 98, «уникальная в русском законодательстве» (А. Г. Кузьмин). В соответствии с ней, «которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева доклада и со всех бояр приговору вершатца, и те дела в сем Судебнике приписывати». Перед нами очевидное юридически зафиксированное ограничение самодержавия:
К управлению государством были привлечены и другие слои населения – духовенство, поместное дворянство и верхушка посада. С 1549 г. начали собираться с участием их представителей Земские соборы. Правда, законодательных функций последние не имели, а делегатов на них не избирали. Будучи по своим задачам вроде бы аналогичными сословно-представительным учреждениям Западной Европы (парламент в Англии, Генеральные штаты во Франции, кортесы в Испании и т. д.), соборы существенно от них отличались объемом своих полномочий: «Если мы сравним их даже с французскими Генеральными штатами, которые из западноевропейских учреждений имели наименьшую силу, то они покажутся нам крайне скудными и бесцветными. За исключением тех случаев, когда земля, по пресечении династии Рюрика, призывалась к выбору новых государей, на Земских соборах нет и помина о политических правах. Еще менее допускается их вмешательство в государственное управление, на что западные чины постоянно заявляли притязание.
