Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

констатировал в 1841 г. А. П. Заблоцкий-Десятовский. «…Духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других?» – с горечью записал в дневнике в июле 1904 г. архиепископ Японский Николай (Касаткин).

Следует также заметить, что далеко не все русские являлись действительными прихожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов (явных или тайных) всего, по данным И. И. Каблица, в 1880 г. насчитывалось около 13–14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П. Н. Милюкова, к 1917 г. – около 25 млн. Степень религиозного воздействия православного духовенства на свою паству не стоит преувеличивать и по другим причинам. Во-первых, по сравнению с последней первое было очень немногочисленным – в конце XIX – начале XX в. один батюшка приходился приблизительно на две тысячи верующих (для сравнения, на католическом Западе тогда же один священник «обслуживал» 690 человек).

Во-вторых, неграмотное крестьянство толком не знало Писания, которое и перевели-то на русский язык полностью лишь в 1876 г., годом позже, чем Марксов «Капитал». Церковнославянский же крестьяне, судя по внушающему доверие рассказу Ю. Ф. Самарина в письме И. С. Аксакову от 23 октября 1872 г., практически не понимали и содержание службы для них было окутано тайной: «…по мере того, как я подвигался в толковании литургии крестьянам, меня более и более поражает полное отсутствие всякой сознательности в их отношении к церкви. Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает… Писание для безграмотного люда не существует; остается богослужение. Но оказывается, что крестьяне… не понимают в нем ни полслова; мало того, они так глубоко убеждены, что богослужебный язык им не по силам, что даже не стараются понять его. Из тридцати человек, очень усердных к церкви и вовсе не глупых крестьян, ни один не знал, что значит паки, чаю, вечеря, вопием и т. д. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон; но как слово церкви не доходит до них ни с какой стороны, а стоит в душе каждого, как в Афинах неизвестно когда и кем поставленный алтарь неведомому богу… Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский…»

«В простонародии нашем есть только расположение к религиозности, но нет почти никаких религиозных понятий… вся религия его сосредоточивается в формах наружных; существенное значение богослужения и религиозных обрядов нисколько не доступно его необразованному уму; он увлекается только сценическою стороною религии – потребностию зрелища», – отмечал тридцатью годами раньше А. П. Заблоцкий-Десятовский. Как видим, за прошедшее время мало что изменилось.

Впрочем, что говорить о крестьянах, когда сын отличавшегося искренней и усердной религиозностью чиновника великий хирург Н. И. Пирогов вспоминал, что в детстве «знал наизусть много молитв и псалмов, нимало не заботясь о содержании заученного… в школе от самого законоучителя я не узнал настолько, чтобы понять вполне смысл литургии, молитв и т. п.». Евангелие же «не читали ни дома, ни в школе». В результате христианское вероучение юношей «забылось и, как старый хлам, сдано было… в архив памяти». И лишь на пороге сорокалетия духовные поиски Пирогова привели его к сознательному чтению Нового Завета.

По жесткой оценке В. О. Ключевского (1907), в России «великая истина Христа разменялась на обрядовые мелочи или на худож[ественные] пустяки. На народ Ц[ерковь] действовала искусством обрядов, правилами, пленяла воображение и чувство или связывала волю, но не давала пищи уму, не будила мысли. Она водворяла богослужебное мастерство вместо богословия, ставила церк[овный] устав вместо Катехизиса; не богословие, а обрядословие».

Не пользовались церковники доброй славой и влиянием и среди образованных слоев общества, давно отошедших от православного уклада и живших ценностями секулярной европеизированной культуры. «Русское духовенство, – писал в официальной записке 1866 г. киевский генерал-губернатор А. П. Безак, – не только изменено в ветхозаветное левитство, но даже более того, – оно приведено в такое положение в отношении к прочим сословиям, в какое поставлен был народ израильский в отношении к язычникам и самарянам… Вследствие сословной отчужденности духовенства общество наконец стало относиться даже враждебно к лицам духовного звания, переходившим на службу гражданскую или учебно-гражданскую, подобно тому как оно несимпатично смотрит на допущение евреев в государственную службу. Отсюда возникло странное явление в христианском обществе, именно, что дети пастырей христианской Церкви, переходя в другие роды общественной службы, вынуждены скрывать от общества свое происхождение, стыдиться звания своих отцов, как будто дети каких-либо преступников: явление небывалое прежде у нас и невозможное в протестантском обществе».

А вот свидетельство историка С. М. Соловьева, поповича по происхождению: «Прежде [до петровских реформ] священник имел духовное преимущество по грамотности своей, теперь он потерял это преимущество; правда, он приобрел школьную ученость, но с своею одностороннею семинарскою ученостью, с своею латынью он оставался мужиком пред своим прихожанином [дворянского звания], который приобрел лоск образования, для которого сфера всякого рода интересов, духовных и материальных, расширилась, тогда как для священника она расшириться не могла. Священник по- прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где та же бедность, грубость, чернота, с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставляя после себя грязные следы, дурной запах: бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности, эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить