Последний зуб лейтенанта был яростно пропит; дальнейшее угощение принял на себя коллега Ван- Сук. Девять взъерошенных голов сблизились над яичницей и, когда у стола появился Эмилио Барбанегро, его приветствовал только прапорщик интимным:
— Ну, как, выгорело? Садись, душка!
Остальные были погружены в новую жизнь. Корсар, сбитый с толку, скромненько отложил гармонику, снял плащ и присоединился. Друзья снисходительно кивнули ему и продолжали есть; только Дик Сьюкки взглянул на своего лейтенанта с заботливой жалостью:
— Что, сэр, намотались? Не стоило, право. Эх… ну-ну, кушайте побольше!
Оставалось приняться за угощение и во время жвачки пережить кое-как странный прием. Корсар так и поступил. Только когда трапеза была запита портером, Роберт Поотс поковырял спичкой в зубах и предположил:
— Я полагаю, что ваша экскурсия, сэр, не дала ничего нового в области…
— Дала! — хладнокровно отрезал Корсар.
Закоренелые сердца забили радостную тревогу:
— О, черт возьми, тысяча громов! А… Ну?
— Консул! Продает! Яхту!
Сердца забили отбой…
— Да, тяжелая история, — легкомысленно произнес прапорщик, поскребывая небритый кадык; при этом он подтянул кверху нижнюю губу и сощурил глаза.
— Вы! — сказал Эмилио Барбанегро, искусно задыхаясь.
— Вы, которые не моряки, и вы, незнакомец, — обратился он к прапорщику, — у которого глаза цвета вши (я говорю это не в обиду, а из-за печени). — Внимание! Еще день, и мы останемся за бортом и прочее в этом духе. Гибель, гибель! Но сильная душа знает, что она говорит. Я говорю — мы спасены!
— О! — вырвалось из бушующей груди Титто Керрозини.
— Тля! — бросил лейтенант в его сторону и продолжал:
— Внимание! Я — думаю.
Присутствующие выжидательно открыли рты.
— Это он просто гак, — сконфуженно прошептал Дик Сьюкки фотографу-моменталисту.
— Фря! — бросил в их сторону лейтенант и медленно взвесил три слова: — Мы… купим… яхту…
— Не может быть?.. — прожужжал Роберт Поотс пересохшими губами.
— Гнида! — снова бросил лейтенант, потом стукнул кулаком по столу и оглушительно повторил: — Это все!
Он наклонился к уху оранжевого штурмана, чтобы членораздельно прошептать:
— Отныне мы контрабандисты, старина!
Когда предложение безумного Корсара с трудом добралось до сознания слушателей, экономист Застрялов — друг животных и идеолог эмиграции, — погладил себя по голове и легонько задал роковой вопрос:
— Дозвольте осведомиться, сэр, о цене?
— Пустяки! — небрежно пожал плечом Корсар, — двадцать-тридцать тысяч. — Он и виду не подал, что эта цифра, произнесенная вслух, ошеломила его самого.
— В какой валюте? — мягко присосался экономист.
— Там разберутся, — усмехнулся Барбанегро.
Кое-кто из матросов дерзко присвистнул, кто-то выругался. «Бездарность!»— процедил сквозь зубы итальянец.
Но Корсар и Застрялов с деланным — у каждого по-своему — спокойствием допили пиво. Идеолог стал протирать очки, чтобы не встретиться на всякий случай взглядом с лейтенантом; потом, презирая шум, тихо и вдумчиво сказал:
— Я понял вас. Дозвольте подвести базис… Милостивый государь! Понятие купли-продажи в древние века…
Барбанегро грозно нахмурился.
— …И в наши дни имеет два подсмысла: во-первых, купить — собственно говоря, купить, и во-вторых, купить — в частности говоря, купить. Итак, обратите внимание, мы имеем два слова: собственно и частное. Если свести их в общее понятие, получится частная собственность, следовательно…
Морщины на челе Барбанегро удесятерились от доверчивого внимания. Вдруг между собеседниками вошел клином длинный, вздернутый, пестрый и значительный нос голландца Ван-Сука.
— Не будь я Голубой рыбой, — вкрадчиво, но хрипло произнес Ван-Сук, — не будь я прозван на страх врагам Голубой рыбой, если я не попрошу вас,
