ребра, он выпрямился и без особой надежды попытал мотор.
Все судорожно вздохнули — машинное отделение наполнилось светом: казалось, в банку с ядовитыми газами проник свежий воздух.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, где провода перерваны, но энергия переключена; семя будущего живет в бутылке, — и читатель прощается со своими героями, чтобы встретиться с ними в лучшей жизни
Мистер Бриттинг пьет чашу до дна.
Освещенная палуба выглядела неуютно, как комната самоубийцы. Буря и морская болезнь приняли хроническую форму и потеряли остроту. Течи в трюме «Паразита» не оказалось; машина ожила. Можно было начать сожаления о потерянной ночи.
— Эти внезапные бури! — пробормотал, качая головой, Корсар. — Будь у такого шторма предвестники, мы знали бы, по крайней мере, что ни одна фелюга не выйдет в открытое море!
— А я знал, — процедил сквозь зубы итальянец. Фотографу почудилось, что капитан втянул голову в плечи и, по возможности тихо, втянул больший, чем обыкновенно, глоток воздуха.
— Неправда, иначе бы вы предупредили! — негромко ответил Корсар, — ведь морской болезнью не я болею!
Керрозини бросил на него уничтожающий взгляд и, засунув руки в карманы, отошел в сторону.
Фотограф почувствовал себя неловко: у него всегда была потребность поднять воротник, когда кто-нибудь говорил публично глупости или проваливался на сцене. На сей раз опозорилось целых двое — итальянец и капитан; сутулясь от сугубого стыда, Петров отвернулся от Корсара, но тот тяжело опустил ему руку на плечо:
— Слушайте, вы!
Фотограф был вынужден посмотреть капитану в глаза и впервые определил их сущность — это были карие, зоркие, немолодые глаза с выражением какой-то женской печали.
«Они, верно, никогда не моргают», — подумал фотограф. Капитан тотчас же моргнул и прошептал:
— Вы почему-то единственный парень, которому я могу сказать это, хотя вы тоже сопля! У меня мало темперамента. Будет бунт, а на бунт меня не хватит!
Петров до боли ярко почувствовал природу Корсара.
— Слушайте, вы интеллигент? — хотел он спросить…
Но Корсар продолжал:
— Я выдохся… вы поймете это. У меня уже слабнут голосовые связки, и я неплохой человек.
— Вы думаете, что Титто захочет стать капитаном?
— Ну да! И я отдохнул бы даже, если бы так случилось. Но это позор! Или нет?
Была еще одна вещь, которой Петров стеснялся, — чужая откровенность. Ему пришлось ответить лишь взглядом, полным преувеличенного сочувствия.
Капитан потер лоб и сказал тоном, относительно более похожим на обычный:
— Если что случится, я буду действовать до последней капли крови! — Не глядя на собеседника, он тяжелой походкой направился к капитанскому мостику.
На корме уже сбились зловещей кучкой Керрозини, Роберт Поотс, снова покинувший машинное отделение, и Анна Жюри. Чтобы не остаться наедине со своей жалостью к Корсару, Петров присоединился к ним. Керрозини сделал отчаянный стратегический ход: он встретил капитанского друга необычайно любезной улыбкой и даже положил свою ладонь на его согнутую в локте руку; фотограф так уж и не разгибал се в течении всего последующего разговора, чтобы не причинить итальянцу неудобства. Анна Жюри продолжал прерванную беседу:
… — Консервов мясных сто банок, фруктовых — пятнадцать, презервативов — два фунта, подмышников дамских…
Керрозини поморщился и нетерпеливо мотнул головой:
— Я убедился, что вы хороший метрдотель!.. Не в этом счастье! Счастье в том, что я спас всех от кораблекрушения… Я думаю, вы с нами? — обратился он к фотографу.
— Да, да! — поспешил Петров прежде, чем его могло выдать выражение лица.
