– Но как ты добрался сюда? – спросила она.
Я сказал, что пришел пешком.
– Пешком! – В следующую секунду она уже вела меня в сад.
Я, должно быть, сильно устал. Я должен сейчас же пойти с ней к ним и отдохнуть. Скоро будет чай. (Стюарты по старинному обычаю пили чай в пять часов.) Все будут так удивлены, когда увидят меня.
– Пешком! Подумать только! Впрочем, мужчинам семнадцать миль, наверное, кажутся пустяком. Когда же ты вышел из дому?
И всю дорогу она держала меня в отдалении, я даже не коснулся ее руки.
– Но, Нетти! Ведь я пришел поговорить с тобой.
– Сперва напьемся чаю, мой милый мальчик. Да и, кроме того, мы ведь разговариваем, разве нет?
«Милый мальчик» было ново и звучало так дико.
Она немного ускорила шаг.
– Мне надо тебе объяснить.
Но ничего объяснить мне не удавалось. Я сказал несколько бессвязных фраз, на которые она отвечала не столько словами, сколько интонацией.
Когда мы миновали живую изгородь, она пошла чуть медленнее, и так мы спустились по склону между буками к саду. Она все время смотрела на меня ясными, честными девичьими глазами. Но теперь-то я знаю, что через мое плечо она то и дело оглядывалась на изгородь. И что, несмотря на свою легкую, беспрерывную, хоть иногда и бессвязную болтовню, она все время о чем-то думала.
Ее внешность и одежда как бы завершали и подчеркивали происшедшую в ней перемену.
Смогу ли я припомнить и подробно описать ее?
Боюсь, что не смогу – в тех терминах, которые употребила бы женщина. Но ее блестящие каштановые волосы, что прежде спускались по спине веселой косой, перехваченной красной ленточкой, уложены были теперь красивыми локонами над ее маленькими ушами, над щеками и мягкими линиями шеи; ее белое платье было длинным; тонкая талия, бывшая прежде чисто условным понятием, как в географии линия экватора, стала теперь гибкой и изящной. Год назад это было всего лишь милое девичье личико над неприметным платьицем да пара очень резвых и быстрых ног в коричневых чулках. Теперь под ее белым платьем заявляло о себе странное, незнакомое мне округлое тело. Все ее движения, в особенности новый для меня плавный жест руки, когда она подбирала непривычно длинное платье и при этом грациозно наклонялась вперед, очаровывали меня. Какой-то пробудившийся инстинкт научил ее набросить на плечи цветной шарф – мне кажется, вы назвали бы это шарфом, – из зеленой паутины, который то плотно прилегал к плавным линиям молодого тела, то вдруг взвивался под дуновением ветра и, точно нежные щупальца, робко касался моей руки, будто желая сообщить мне что-то по секрету. В конце концов она поймала шарф и укоризненно сжала его концы.
Через зеленые ворота мы прошли за высокую ограду сада. Я отворил их перед ней – это входило в скудный запас моих чопорных правил вежливости – и отступил; проходя, она на мгновение почти прикоснулась ко мне. Мы миновали домик садовника, нарядные клумбы и стеклянные теплицы слева, прошли по дорожке, обрамленной цветочным бордюром, между клумбами бегоний под тень тисов, в двадцати шагах от того самого пруда с золотыми рыбками, на берегу которого мы клялись друг другу в верности. Так мы дошли до украшенного глициниями крыльца.
Двери были широко открыты. Нетти вошла первая.
– Угадайте, кто пришел к нам! – воскликнула она.
Отец что-то неразборчиво ответил из гостиной, скрипнуло кресло; я догадался, что мы потревожили его послеобеденный сон.
– Мама! Пус! – позвала она своим звонким, молодым голосом.
Пус была ее сестрой.
Нетти сообщила им с веселым восхищением, что я шел пешком от самого Клейтона; все окружили меня и тоже выражали изумление.
– Ну, уж теперь, когда вы пришли, сейчас же садитесь, Вилли. Как поживает ваша матушка? – говорил отец Нетти, посматривая на меня с любопытством.
На нем был праздничный костюм из коричневатого твида, но жилет ради удобства послеобеденного сна он расстегнул. Это был здоровый, румяный человек с карими глазами и очень эффектными рыжими бакенбардами, которые тянулись от висков до самой бороды – я и теперь вижу их перед собой. Его небольшой рост подчеркивал крепкое сложение; борода и усы были самыми яркими чертами его облика. Нетти унаследовала от него все красивое: белую кожу, блестящие карие глаза – и соединила это с живостью, полученной от матери. О ее матери у меня осталось воспоминание как о быстроглазой, чрезвычайно деятельной женщине. Мне кажется теперь, что она постоянно приносила или уносила какое-нибудь кушанье или еще что-нибудь; со мной она всегда была добра и приветлива, ибо очень хорошо относилась к моей матери, да и ко мне тоже. Пус была девочкой лет четырнадцати, я помню только ее холодные, блестящие глаза и бледное лицо, как у матери. Все они принимали меня очень дружелюбно; они считали меня «способным», и это мнение иногда выражалось очень лестным для меня образом. Теперь они окружили меня, и лица у них были довольно растерянные.
– Да садитесь же! – повторил отец. – Пус, принеси ему стул.
Разговор не клеился. Их, очевидно, удивляло мое внезапное появление и мой вид – я был усталый, бледный, пыльный; но Нетти и не думала
